Глава I

Духовные мучения писателя
и искание смысла жизни

Произведения Льва Толстого рассматриваются нами под углом Писаний Бахауллы, который отрицал духовенство и призывал к самостоятельному поиску истины. Этот призыв был особенно враждебно встречен персидским мусульманским духовенством, тем более, что число последователей нового учения увеличивалось с каждым днем. Имамы боялись потерять свою власть и всеми насильственными способами пытались жестоко подавить новое течение, угрожавшее их эгоистическим интересам. Вообще, фундаменталистское духовенство всегда отличалось своей жестокостью, вмешивалось в политику государства и поддерживало шаха во всех кровавых преступлениях. Духовенство поощряло убийства бабидов, а убийц называло «верными» Исламу. «Неверных» бабидов без всякого суда можно было казнить, лишить имущества, а семью оставить нищенствовать. Можно сказать, что современный терроризм своими корнями глубоко уходит туда.

Похожая ситуация сложилась и в России, в которой до революции 1917 г. права всех верующих, кроме православных государственно-монархического образца, нарушались явным образом. Лев Толстой неоднократно обращался к царю, описывая, как в селах священник вместе с жандармом отыскивали «еретиков» (чаще всего протестантов и старообрядцев), и принародно, на сходах, без суда, отбирали у них детей и имущество, надевали кандалы и отправляли в Сибирь. Классик получил-таки ответ обер-прокурора святейшего синода К. Победоносцева: «У вас свой Христос, а у меня и у церкви — свой».

Вскоре после убийства Александра II (1 марта 1881 года), Толстой обращается через того же Победоносцева с письмом к Александру III. Он просит царя помиловать народовольцев, полагая, что этим царь утвердит свой авторитет, испытает радость как христианин, морально обезоружит революционеров–террористов. В частности, в письме говорилось: «Бог не спросит Вас об исполнении обязанностей царя, а спросит об исполнении человеческих обязанностей. Положение Ваше ужасно, но только затем и нужно учение Христа, чтобы руководить нас в тех страшных минутах искушения, которые выпадают на долю людей»[40]. Письмо Толстого не тронуло царя. Александр III в своем манифесте ответил: «Что другое можно сделать с ними, как не очистить от этой заразы русскую землю, как не раздавить их, как мерзких гадов? Этого ожидает от меня вся Россия»[41]. Казнь народовольцев совершилась. Христианский царь нарушил все заповеди Христа, мотивируя это государственными интересами. Толстой, по свидетельству П. Бирюкова, находился в крайне подавленном состоянии.

Разгул националистических организаций при потворстве власти и церкви расколол страну и вверг ее в пучину революций, войн и многолетнего большевистского террора.

«Церкви не только никогда не соединяли, но были всегда одной из главных причин разъеединения, ненависти людей друг к другу, войн, побоищ, инквизиции, Варфоломеевских ночей...»[42], писал Лев Николаевич. Отношение Толстого к церкви также выразилось в его произведениях. В легенде «Разрушение ада и восстановление его» он пишет:

«Церковь — это то, что когда люди лгут и чувствуют, что им не верят, они всегда, ссылаясь на Бога, говорят: ей-богу, правда то, что я говорю. Это, собственно, и есть церковь, но только с тою особенностью, что люди, признавшие себя церковью, уверяются, что они уже не могут заблуждаться. Они считают себя едиными законными преемниками учеников учеников учеников и, наконец учеников самого учителя-Бога»[43].

Толстой учитывает тот факт, что правда могла затеряться. А учение Христа за всю его историю существования исказилось настолько, что здоровый человеческий разум не в состоянии принять его в таком виде. Сквозь толстые ненужные наслоения, в виде интерпретаций и множества церковных реформ, видны лишь малые проблески истины. Лев Николаевич оказался более зорким человеком и по своему мировоззрению был очень близок к истине, к корню Христианства. Традиционные религии потеряли свою энергию, и яркой чертой современной истории стал исход народных масс из религии. Наше общество проникнуто духом Просвещения — мы стали людьми светскими и безразличными к религии, как верно подметил Ницше[44].

Задача Льва Николавича состояла в том, чтобы дать солнечному лучу проникнуть в свет тьмы, невежества и бездуховности. Любой разумный и добрый человек согласится с великим писателем в его идеях установления мира на планете и осуждении фундаменталистского духовенства,— не только православного, но и католического, и протестанского, и мусульманского, которые тоже, в свою очередь, делятся на секты и течения. Церкви уже тогда не представляли истинного Христианства, даже не были отражением Божественного мира на земле. В глазах мыслящих людей церковь не имела ничего общего с истинной религией. А все обряды и ритуалы были смешны и непонятны. Религия в руках невежественных священников стала превращаться в нечто бессмысленное и комическое, а вместе с тем, тревожное, трагическое и волнующее, вызывающее так много «почему». Комически изображены церковные служители в произведении Толстого Воскресение:

«Богослужение состояло в том, что священник, одевшись в особенную, странную и очень неудобную парчовую одежду, вырезывал и раскладывал кусочки хлеба на блюдце и потом клал их в чашу с вином, произнося при этом различные имена и молитвы. Дьячок же, между тем, не переставая сначала читал, а потом пел попеременками с хором из арестантов разные славянские, сами по себе малопонятные, а еще менее от быстрого чтения и пения понятные молитвы. Содержание молитв заключалось преимущественно в желании благоденствия государя императора и его семейства. Сущность богослужения состояла в том, что предполагалось, что вырезанные священником кусочки и положенные в вино, при известных манипуляциях и молитвах, превращаются в тело и кровь бога. Манипуляции эти состояли в том, что священник равномерно, несмотря на то, что этому мешал надетый на него парчовый мешок, поднимал обе руки кверху и держал их так, потом опускался на колени и целовал стол и то, что было на нем. Самое же главное действие было то, когда священник, взяв обеими руками салфетку, равномерно и плавно махал ею над блюдцем и золотой чашей. Предполагалось, что в это самое время из хлеба и вина делается тело и кровь, и потому это место богослужения было обставлено особенной торжественностью»[45].

Видя во всем процессе обман, притворство и фальшь, Толстой рассуждает дальше:

«...никому из присутствующих, начиная со священника и смотрителя и кончая Масловой, не приходило в голову, что тот самый Иисус, имя которого со свистом такое бесчисленное число раз повторял священник, всякими странными словами восхваляя его, запретил именно все то, что делалось здесь; запретил не только такое бессмысленное многоглаголание и кощунственное волхвование священников-учителей над хлебом и вином, но самым определенным образом запретил одним людям называть учителями других людей, запретил молитвы в храмах, а велел молиться каждому в уединении, запретил самые храмы, сказав, что пришел разрушить их и что молиться надо не в храмах, а в духе и истине; главное же, запретил не только судить людей и держать их в заточении, мучать, позорить, казнить, как это делалось здесь, а запретил всякое насилие над людьми, сказав, что он пришел выпустить плененных на свободу...»[46].

 Воскресение — последний роман Толстого и последний большой русский роман XIX столетия. Он явился и для самого автора, и для русской литературы — по-разному, конечно,— неким завершением, подведением итогов. Содержание романа значительно шире и охватывает, насколько это возможно, все стороны русской жизни конца XIX века. Суд присяжных, сенат, тюрьмы, сибирские арестантские этапы, государственные установления и государственная служба, официальная церковь и ее служители, великосветские салоны, город со всеми его противоречиями, нищая деревня и собственность на землю, сектанты, революционеры, политика, искусство, спиритизм и прочее, и прочее.[47] Для Толстого он был итогом его раздумий над современной действительностью, своеобразным художественным выражением того нового миросозерцания, к которому он пришел в результате окончательного разрыва со своим классом и перехода на позиции защитника крестьянских интересов.

Над Воскресением Толстой работал, в течение 10 лет с перерывами, с декабря 1889 г. до конца 1899 г. К началу работы над произведением у него уже созрела мысль-мечта о большом романе, в котором он мог бы «без напряжения», легко и свободно отразить свои изменившиеся воззрения на жизнь.

Ранее в Исповеди он писал, что до конца 70-х годов был атеистом и лишь изредка формально выполнял церковные обязанности. Но его атеизм не был ни последовательным, ни аргументированным, а скорее выражал неудовлетворенность религией и церковью.[48] Он заявлял, что церковное учение – это тьма, против которой боролся Христос, и что держится оно на гипнозе, обрядности и трюкачестве[49].

Известно, что в конце 70-х гг. XIX века Толстой переживал глубокий душевный кризис. Он был связан с ослаблением веры в Бога и появлением в его сознании саморазрушительных импульсов. По времени это совпало с завершением романа Анна Каренина (1877), и в уста своего героя Левина автор вложил множество высказываний, отражавших мучительный поиск иных духовных ценностей самого Толстого. Религиозным проблемам он всегда придавал первостепенное значение. Для исследования исторических основ христианства Толстой обратился к московскому раввину Минору, под руководством которого он изучил иврит, и, «перечитав множество комментариев к Библии, осудил безусловно все ортодоксально-националистические утверждения, и вступил на путь широкого универсализма».

Его конфликт с православной церковью, которая предала его анафеме в феврале 1901 года, взбудоражил общество. В тексте анафемы говорилось:

«...Изначала Церковь Христова терпела хулы и нападения от многочисленных еретиков и лжеучителей, которые стремились ниспровергнуть ее и поколебать в существенных ее основаниях. Но все силы ада не могли одолеть Церкви святой, которая пребудет неодоленною во веки. И в наши дни Божиим попущением явился новый лжеучитель, граф Лев Толстой. В прельщении гордого ума своего дерзко восстал на Господа и на Христа Его и на святое Его достояние, явно пред всеми отрекся от вскормившей и воспитавшей его Церкви Православной, и посвятил свою литературную деятельность и данный ему от Бога талант на распространение в народе учений, противных Христу и Церкви».[50]

Анализируя смысл учения Толстого, призывающего к тому, что проповедовал Христос, согласиться с авторами анафемы нельзя. Толстой ответил им, что их «...обвинение неосновательно, потому что главным поводом своего появления выставляет большое распространение моего совращающего людей лжеучения, тогда как мне хорошо известно, что людей, разделяющих мои взгляды, едва ли есть сотня, и распространение моих писаний о религии, благодаря цензуре, так ничтожно, что большинство людей, прочитавших постановление синода, не имеют ни малейшего понятия о том, что мною писано о религии, как это видно из получаемых мною писем».

«Теперь ты предан анафеме и пойдешь после смерти в вечное мучение и издохнешь как собака... анафема ты, старый черт... проклят будь»,— писал один. Другой делал упреки правительству за то, что «Толстой не заключен еще в монастырь», и наполнял письмо ругательствами. Третий угрожал: «Если правительство не уберет тебя, — мы сами заставим тебя замолчать»; письмо кончается проклятиями. «Чтобы уничтожить прохвоста тебя,— пишет четвертый, — у меня найдутся средства...» Следовали неприличные ругательства.

«...То, что я отрекся от церкви, называющей себя православной, это совершенно справедливо. Но отрекся я от нее не потому, что я восстал на Господа, а напротив, только потому, что всеми силами души желал служить ему. Прежде чем отречься от церкви и единения с народом, которое мне было невыразимо дорого, я, по некоторым признакам усомнившись в правоте церкви, посвятил несколько лет на то, чтобы исследовать теоретически и практически учение церкви: теоретически — я перечитал все, что мог, об учении церкви, изучил и критически разобрал догматическое богословие; практически же — строго следовал, в продолжение более года, всем предписаниям церкви, соблюдая все посты и посещая все церковные службы. И я убедился, что учение церкви есть теоретически коварная и вредная ложь, практически же собрание самых грубых суеверий и колдовства, скрывающее совершенно весь смысл христианского учения».

А весь смысл заключался, по словам Толстого, в следующем: для того, чтобы ребенок, если умрет, пошел в рай, нужно успеть помазать его маслом и выкупать с произнесением известных слов; для того, чтобы родительница перестала быть нечистою, нужно произнести известные заклинания; для всего этого и тысячи других обстоятельств есть известные заклинания, которые в известном месте и за известную плату произносит священник.

«...То, что я отвергаю непонятную троицу и не имеющую никакого смысла в наше время басню о падении первого человека, кощунственную историю о Боге, родившемся от девы, искупляющем род человеческий, то это совершенно справедливо. Бога же — духа, Бога—любовь, единого Бога — начало всего, не только не отвергаю, но ничего не признаю действительно существующим, кроме Бога, и весь смысл жизни вижу только в исполнении воли Бога, выраженной в христианском учении. Верю, что всякий добрый поступок увеличивает истинное благо моей вечной жизни, а всякий злой поступок уменьшает его».[51]

Делая общий вывод, Толстой резко и категорически отверг духовенство: «Церковь сделалась ненужным, отжившим органом, который только из уважения к тому, чем она была прежде, надо спрятать куда-нибудь подальше[52]. А попы – не только уже от бога, но почти сами боги, потому что в них сидит дух святой. И в папе, и в нашем синоде с его командирами-чиновниками. И как какой помазанник, то есть атаман разбойников, захочет побить чужой и свой народ, — сейчас ему сделают святой водой, покропят, крест возьмут (тот крест, на котором умер нищий Христос, за то, что он отрицал этих самых разбойников) и благославят побить, повесить, голову отрубить...»[53].

Но кто же был истинным христианином: Лев Толстой, который мало того, что учил добру, еще и кормил бедных и нищих в специально организованных им же столовых, или же священники, «отлучившие» его от христианства, люди, занятые преследованием только своих эгоистических целей? Ответ очевиден. Православная церковь тесно связала себя с существующим строем, систематически учавствовала в казнях, репрессиях, угнетении народа, не только не считая, что это противоречит учению Христа, но и освящая свою деятельность Его именем[54]. Толстой клеймил практику православной церкви: «В этом страшное дело, что это самое ужасное, запрещенное дело делается наиболее почитаемыми людьми и с участием учителей этой веры»[55]. С церковной обрядностью и иерархией в православии было связано понятие греха и добродетели. Церковь, как известно, брала на себя функции посредника между Богом и верующими, которые и служили ей основным объектом поборов и источником обогащения. Толстой с резкой иронией относился к таким обрядам, как исповедь, соборование, отпущение грехов, метко замечая, что установленный церковью порядок гарантирует вечное райское блаженство разбойнику, если ему за определенную сумму своевременно отпустят грехи, и, с другой стороны, обрекает на вечные муки честного труженника, не успевшего вовремя обратиться за отпущением грехов. Отвергая этот догмат православия Толстой писал: «...Стараться верить в то, что за добрые дела я буду награжден вечным блаженством, а за дурные вечными муками, — думать так не содействует пониманию учения Христа; думать так – значит, напротив, лишать учение Христа самой главной основы»[56]. Полимезируя с церковниками, он говорил: «Ложные учителя привлекают людей к доброй жизни тем, что пугают наказаниями и заманивают наградой на том свете, где никто не был. Истинные же учителя учат тому, что начало жизни, любовь, само живет в душах людей и что хорошо тому, кто соединился с ним»[57].

С точки зрения религии Толстого, человек счастлив тогда, когда исполняет заповеди Христа, и, в частности, творит добро. Таким образом, Толстой, прежде всего, обращал внимание на то, что существующий строй основан на принципах, прямо противоположеных заповедям Христа, и, осуждая этот строй, справедливо замечал, что либо надо было бы привести общественную жизнь в соответствии с этическим учением христианства, либо исказить его. Церковь приспособила учение Христа к интересам господствующих классов, возвела в ранг истинного и священного тюрьмы, казни, государственные учреждения, суды и т.д[58]. Сопоставляя общественно-политическую деятельность церкви с основными заповедями христианства, Толстой пришел к выводу, что учение церкви враждебно христианству, поскольку «оно извратило его до того, что дошло до отрицания всей жизнью: вместо унижения – величие, вместо бедности – роскошь, вместо неосуждения – осуждение жесточайшее всех, вместо прощения обид – ненависть, войны, вместо терпения зла – казни»[59].

Кроме того, писатель считал, что православие, полностью игнорируя то, что в основе жизни каждого человека лежит борьба между животным и духовным началом, не способно указать людям путь к нравственному совершенствованию. Толстой не видел никакой общности между духовной жизнью народа и православной религией. Еще более интересно утверждение Толстого о том, что народ независимо от церкви и в потивоположность ей совершил ряд великих исторических преобразований и готовится к новым[60].

«Так, сами люди,– писал он,— помимо церкви уничтожили рабство, оправдываемое церковью, уничтожили сосоловия, уничтожили оправдываемые церковью религиозные казни, уничтожили освященную церковью власть императоров, пап и теперь начали стоящее на очереди уничтожение собственности и государств»[61].

Церковь Толстой предлагал заменить свободным собранием верующих, которое будет ставить перед собой единственную цель – их общение, но не будет обладать никакими административными или организационными функциями[62]. «Одна из главных причин бедствий людей – это ложное представление о том, что одни люди могут насилием улучшать, устраивать жизнь других людей»[63]. Таким образом, он твердо считал, что единственный выход общества из состояния насилия – это верное восприятия учения Христа. Толстой говорил: не следует удивляться тому, что современное христианство так далеко от того, что проповедовал Христос.

В свою очередь, природная мудрость и глубокий реалистический подход к жизни привели Толстого к конфликту и с некоторыми евангелическими положениями. Так было с заповедью «полюби врагов своих». Он много энергии потратил на объяснение этой заповеди, придя к выводу, что под врагами понимаются не личные враги, а иностранцы, чужеземцы — их-то и завещал любить Христос; и это разумно, ибо он завещал не воевать с чужими народами, не враждовать, а относиться к ним как к собственному народу[64].

Толстой, как человек любознательный, обращается к философии, читает древних мудрецов. Он открывает Библию, и открывает на Экклесиасте, где сказано, что «нет пользы человеку, который трудится под солнцем, род приходит и род уходит, а земля пребывает вовеки, и ветер кружится и возвращается на свое место, все реки текут в море, и море не переполняется; и все суета сует и погоня за ветром». Он открывает писания индийцев и слышит слова Будды, что всё распадается: всё то, что состоит из чего-то, разлагается. Мир проносится, как мираж. Он обращается к новейшей философии, то есть к философии его столетия, и открывает Артура Шопенгауэра — самого талантливого, гениального писателя, абсолютного пессимиста, который в своих блестяще написанных книгах утверждает, что мир — это мусор, и что чем скорее он кончится, тем лучше. И Толстой ограждает себя этой пессимистической философией[65].

«Что я делал, когда я искал ответа в знаниях философских? Я изучал мысли тех существ, которые находились в том же самом положении, как и я, которые не имели ответа на вопрос: зачем я живу. Неужели этот вопрос только со вчерашнего дня сделало себе человечество? Разве могло быть иначе с учением, которое среди людей, веровавших в то, что бог разделил людей на господ и рабов, на верных и неверных, на богатых и бедных, учило истинному равенству людей, тому, что все люди сыны бога, что все братья, что жизнь всех одинакова священна. Людям, принявшим учение Христа, оставалось одно из двух: или разрушить весь прежний порядок жизни, или извратить учение. Они избрали последнее»[66].

Эти и многие другие причины привели писателя к духовному кризису, выход их которого он нашел в учениях Востока.