OŚWIADCZENIE

Ja, niżej podpisany,

Kusztar Mamytaliew

Student wydziału Neofilologii

Uniwersyteta im. Adama Mickiewcza

OŚWIADCZAM

Że przedkładaną pracę magisterską

Pt.

Духовное послание Льва Толстого сквозь призму новой религии Бахаи

Napisałem samodzielnie

Oznacza to, że przy pisaniu pracy, poza niezbędnymi konsultacjami, nie korzystałem z pomocy innych osób, a w szczególnie nie zlecałem opracowania rozprawy lub jej istotnych częsci innym osobom, ani nie odpisywałem tej rozprawy lub jej istotnych częsci od innych osób. Jednocześnie przyjmuję do wiadomości, że gdyby powyższe oświadczenie okazało się nieprawdziwe, decyzja o wydaniu mi dyplomu zostanie cofnięta.

Poznan

(miejscowosc, data)      czytelny podpis

Uniwersytet im. Adama Mickiewicza

Instytut Filologii Rosyjskiej

K.Mamytaliew

…………………………………

Praca magisterska napisana

pod kierunkiem prof. H. Chałacińska – Wiertelak

Poznań 2006

Университет им. Адама Мицкевича

Институт Русской Филологии

Куштар Мамыталиев

....................................

Дипломная работа написана под научным руководительством

Проф. Х.Халачинска – Вертелак

Познань 2006

Лев Толстой в 20 лет

Вступление

Любой ясно мыслящий человек подтвердит, что
сейчас на земле нет ничего более важного,
чем поддержание мира.

Абдул-Баха[1]

Современное поколение людей переживает бурный переворот в истории человечества. Мы находимся на пороге вступления в новый мир, лишенный старых предрассудков, суеверий, войн и приземленного понимания миросоздания. Это не наивная и утопическая идея, как считают многие люди, эта утопию может превратиться в реальность. Если каждый человек в своем сердце будет стремиться к высоким идеалам, то наступит золотой век человечества, его приход мы можем либо ускорить, либо передвинуть на более поздний срок, но он неизбежен. Пока же абсолютное большинство человечества скептически относится к этой идее, есть люди, которые знают, что мир развивается и переходит на новый, более высокий этап, и активно содействуют этому процессу. Анализируя и изучая свою историю, человечество все более осознает, что ему не построить нового общества без истины, без Бога — без нити, которая соединила бы все народы. А где эта истина, где ее можно найти? Ответ находится во всех мудрых книгах – Библии, Коране, в священных писаниях Будды, Кришны, Бахауллы, а также в произведениях великих мыслителей, например, Конфуция, М. Ганди, Л. Толстого – философия и мировоззрение последнего нас интересуют больше всего. Духовное послание каждого пророка и мудрого мыслителя, высказанное разными словами, на разных языках и в разное время, соединяются в одном – объединении людей и установлении мира. Сначала на межличностном уровне, затем на уровне семей, племен, народностей, наций, теперь же — на уровне народов всей планеты. Это как раз то, к чему так страстно стремился Лев Толстой.

Это проповедовали великие апостолы – Конфуций, Будда, Иисус, Магомет. Все мыслители – Платон, Сократ, Кант, Спиноза, Паскаль и сотни других, все поэты всячески старались содействовать прекращению насилия и воцарению справедливости, говорил Толстой. Анализируя прошлое, он утверждал, что человеческая эволюция – это неуловимое скольжение, почти не ощущаемое нашим разумом, но непрерывное и постоянно прогрессирующее. В то время как мы живем со дня на день, замечая лишь преходящие явления, но не постигая скрытого закона событий, человечество продолжает свой путь к свету истины – медленно, неуклонно, безостановочно. Подумаем лучше о тысячелетиях, которые нам предшествовали, о тысячелетиях, которые пройдут после нас. Когда смотришь на мир с такой высоты – надежда вполне законна. Когда мы, листая страницы истории, изучаем путь эволюции человека, становится очевидным, что главный фактор в человеческом прогрессе — приход в мир, время от времени, людей, стоящих выше идей своего времени и открывающих истины, которые еще не известны человечеству. Как отрицать человеческий прогресс? Если даже иметь в виду тот крошечный исторический отрезок, который составляет все наше прошлое,— какое смягчение нравов, какие заметные победы над первобытной животностью! Человек отменил пытки, рабство – разве это пустяки? С каждым днем он понемногу освобождается. Теперь уже все согласны, что насилие гнусно. Вскоре все согласятся, что оно и бесполезно. Уже у всех на устах, если еще не в сердце, слова «справедливость», «братство», «милосердие». Наступит время окончательного расцвета[2].

Произведения Толстого, особенно относящиеся к последнему периоду жизни, пропитанны идеями всемирного согласия. Если бы современное человечество прислушалось к тому, что нам столетиями пытаются передать наши предки, разве случились бы страшные войны ХХ века, или же те, которые мы до сих пор продолжаем вести – в Чечне, Ираке, Палестине? Придумываем оружие, которое из года в год совершенствуем. С какой целью? Говорить нет необходимости. Научный прогресс, лишенный духовного основания, может уничтожить всё человечество. Только гармоничное, паралелльное развитие того и другого даст наивысший эффект. Человечество должно отказаться от войн и установить мир. Такова одна из главных идей Толстого и религии Бахаи. Это не единственный пункт Веры Бахаи, в котором Толстой нашел соприкосновение со своим мировоззрением. Знакомясь далее с этой работой, мы убедимся, что на писателя эта религия произвела необыкновенное вчатление. Можно смело предположить, что он был на пороге принятия учения бахаи, но некоторые причины не позволили ему сделать это. Внимательный читатель, несомненно, поймет, почему, если тщательно ознакомится с данной работой.

История вопроса

Написать о Льве Николаевиче Толстом что-то новое очень сложно. Но, останавливаясь и рассматривая более подробно некоторые религиозные взгляды Толстого, нам удалось найти весьма интересные факты из последнего периода жизни великого человека, которые малоизвестны и заслуживают тщательного изучения.

В конце ХIХ — начале ХХ века Толстой находился в центре внимания почти всего литературного мира. Его неустанная переписка с писателями, научными деятелями, философами, учителями, просто поклонниками и единомышленниками из всех уголков планеты позволяла ему, в той или иной мере, быть в курсе всех главных событий, происходящих в мире. Народные восстания против колонизаторов в странах Африки, Азии и Европы, бесконечные жестокие войны не оставляли его равнодушным. Он искренне поддерживал борьбу с несправедливостью и стремление народов к независимости.

В это время на Востоке, в Персии, произошло восстание, на которое обратил внимание весь мир. Оно длилось более 20 лет. Из докладов русскому царю посла России в Персии Дмитрия Ивановича Долгорукова в период 1846-1854 гг. известно, что оно называлось бабидским[3]. Восставших называли бабидами от имени Баб – основоположника нового религиозного движения. Персидское правительство вместе с мусульманским фанатичным духовенством, ссылаясь на Коран, занималось зверской расправой над последователями Баба.

Несомненно, до Льва Толстого также дошли известия об этих ужасных событиях. Писателя очень тронул героизм бабидов, призывавших отбросить старые суеверия и по-новому посмотреть на мир. Бабиды провозглашали универсальные истины, которые не были для Толстого чуждыми. Уже ближе познакомившись с новым учением, Толстой горячо проникся идеями, высказанными Бабом и развитыми его учеником Бахауллой[4]. Великому гуманисту понравились центральные положения Веры Бахаи, которые выросли на фундаменте бабидского движения — принцип любви ко всему человечеству и создание мировоззрения, охватывающего интересы всей планеты. Согласно Бахаулле, как личность, так и человечество в целом нуждаются в просвещении и руководстве со стороны Богоявлений. Эти два измерения объясняются в следующем отрывке, принадлежащем перу Бахауллы: Бог посылает Своих Пророков людям с двоякой целью: во-первых, дабы вызволить детей человеческих из тьмы невежества и направить их к свету подлинного понимания; во-вторых — обеспечить человечеству мир и покой и подать все средства, с помощью которых они могут быть установлены[5].

Впервые о бабидах Толстой узнал в 1894 году от О. С. Лебедевой[6], но не исключено, что ему было известно об их восстании гораздо раньше. В 1899 году писатель заинтересовался бабизмом всерьез. Он прочитал полученнную через немецкого поэта Р.М. Рильке[7] книгу востоковеда Ф.Андреаса Бабиды в Персии[8], их история и учение[9]. Нужно заметить, что в это время кроме Толстого в России новым религиозным движением интересовался И. С. Тургенев[10], а поэтесса И.А.Гриневская написала две драмы: Баб и Бахаулла.

Спусят три года, Андре Бонье описывал, что при встрече с Толстым, прежде всего, поражала его убежденность в том, что ему открыта истина. Это читается в его взгляде, это угадывается в уверенной интонации его голоса, в твердости его походки, писал Бонье[11].

В переписке и дневниках Льва Николаевича на протяжении последних шестнадцати лет его жизни встречаются высказывания об учении баби, в которых Толстой затронул все волнующие его вопросы о Боге и великих Пророках, о единстве религий и о связи между разумом и духом. Переписка Толстого с бабидами привлекла внимание других деятелей искусства, философов и ищущих духовную истину людей.

Заинтересовавшись всерьез, увидев глубину нового учения, Толстой стал активно переписываться с его последователями. Богатая корреспондеция рассмотрена и проанализированна у А.И. Шифмана в книге Лев Толстой и Восток, в разделах Лев Толстой и Иран и Лев Толстой и Арабские страны. Шифман делает акцент на том, что Толстой был разочарован в бахаизме (бабизме). Действительно, был такой период в жизни писателя, но нужно заметить, пишет Ю.А.Иоаннесян в книге Вера Бахаи, что Толстой не имел доступа к первичным источникам и не мог черпать из них сведения о принципах и положениях данного вероучения, что вынуждало его пользоваться пересказами, порой искаженными, других лиц. Эти обстоятельства, равно как и фрагментарный характер достигавшей Толстого информации не позволили мыслителю сформировать целостное и адекватное представление о новой религии. Во-первых, неточные и неполные переводы с арабского писаний Бахауллы. Во-вторых, российская пресса не всегда достоверно описывала бабидское восстание, причисляя ее к политической, основанной на убийствах, покушениях и терроризме, против которых выступал сам Толстой. В-третьих, личные семейные проблемы, напряженная, нервная атмосфера в последние годы жизни в Ясной Поляне[12].

Кроме Шифмана, связь Льва Толстого с бабидами описал И.В.Базиленко. В своей работе Краткий очерк истории и идеологии Бахаизма он также указывает факты переписки Толстого с персами, среди которых были первые бахаи.

 Новую религию признали независимой и многие историки Египта, Сирии, Европы, Персии, России[13]. Позже, уже многие из них сами стали ее последователями. История новой религии в России широко представлена в работе Нэнси Аккерман и Грэма Хассела. Их совместная работа Вера бахаи в России является приложением к книге У. Хэтчера и Д. Мартина Новая мировая религия[14]. В части, посвященной Л. Толстому, много ссылок на работу Луиджи Стендардо Лев Толстой и религия Бахаи. Известно также, что к этой теме относится монография А. М. Гадириан (A. M. Ghadirian) Count Leo Tolstoy and his Appreciation of the Bahá'í Faith[15], а также работа Вильяма Коллинза и Джейн Джейсон (William Collins and Jan Jasion), Lev Tolstoy and the Bábí and Bahá'í Religions: A Bibliography.

Луиджи Стендардо поэтапно рассматривает встречу Толстого с новой религией. Исследователь отмечает, что Лев Николаевич долго не мог понять различия между бабизмом и бахаи. Но в последний год своей жизни великий гуманист высоко оценил новое мировоззрение, которое было очень близко к его собственному. Исследователь сделал такой вывод, анализируя корреспонденцию Толстого[16].

Толстой родился в религиозной семье. С детства он задумывался о смысле жизни, христианских ритуалов, традиций. Взрослея, не мог уже согласиться с некоторыми религиозными догматами, которые не гармонировали с разумом, чувствовал отсутствие гармонии между истинным христианством и его духовенством. Слепо следовать тому, что говорила церковь, он не мог. Толстой уже ребенком тянется к тому, что заложено в каждом человеке: познанию мира и себя. Будущий писатель разочаровывается в жизни аристократического общества, к которому принадлежал по происхождению, испытывает одиночество и неудовлетворенность[17].

Писателю было всего 24 года, когда в лучшем, передовом журнале тех лет — Современнике — появилась повесть Детство. «Это талант новый и, кажется, надежный», — писал о молодом Толстом Н.А.Некрасов[18]. Несогласие с действительностью, ложь, фальшь православной церкви, искажение христианства, правды, душевные мучения в поисках смысла жизни приводят к тому, что он бросает светскую жизнь, обещавшую ему блестящее будущее, и становится атеистом, но глубоко в душе не перестает верить в высшие божественные силы.

В 1857 году Лев Толстой записал в своем дневнике, что любит и уважает религию, считает, что без нее человек не может быть счастлив, что желал бы иметь ее больше всего на свете и чувствует, как без нее его сердце сохнет с каждым годом. Он надеется, а в некоторые короткие минуты ещё надеется, но не имеет религии и не верит[19].

Его сердце и разум были заняты одним жгучим вопросом, который в той или иной степени наложил свой болезненный отпечаток на все его сочинения. Мы чувствуем омрачающее присутствие этой проблемы в Истории моего детства, в Войне и мире (1863-1869), в Анне Карениной (1873-1877). Толстой утратил веру в религию в детстве; ибо такая утрата детской веры — неизбежная в жизни каждого человека. Он сам говорит, что его вера исчезла, и он не знает, что делать дальше. Как пишет Е.П. Блаватская[20]:

Когда ребенок задает вопрос: «Папа, что сделать, чтобы солнце не погасло?», родители должны обратить внимание маленького человека на книги, потому что именно с познания мудрости, хранящейся в печатном слове, начинается познание окружающего мира. Лев Толстой в зрелые годы читал философские труды Руссо и Шопенгауэра, а в поздние десятилетия — сказки, но всегда книгой книг для него была Библия. Он тянется к книгам, в которых заложена правда. И она действительно есть в учениях религии и нравственности. Он находит ее — не в религии и учении нравственности какого-либо одного народа, известного места и времени, а в тех основах религиозных и нравственных учений, которые — одни и те же — высказаны всеми лучшими мыслителями мира, от Моисея, Сократа, Кришны, Эпиктета, Будды, Марка Аврелия, Конфуция, Христа, Иоанна-апостола, Магомета до Руссо, Канта, персидского Баба, индусского Вивекананды, Чаннинга, Эмерсона, Рескина, Сковороды и других[21].

Писатель пытается распространить их мудрые мысли. Он переработал и сделал их понятными для русского читателя в таких работах, как Круг Чтения, Мудрые мысли на каждый день. Он перевел несколько изречений из брошюры бахаи Девять табличек и поместил их в Круге чтения[22].

Это привлекло к нему близких по духу людей, например, Махатму Ганди, который ценил русского писателя за то, что он пропагандирует истины ненасилия, трудовой жизни, самоконтроля, созвучные основным принципам индуизма — ахимса (непричинение зла живущим), яджна (работа во имя хлеба насущного) и йога (управление своей душой и своим телом), и то, что Толстой связывает постижение этих истин с таким понятием, как совесть. В индийских языках нет слова, идентичного слову «совесть», но, подчеркивал Ганди, призывы Толстого прислушиваться к голосу совести созвучны изречениям древнеиндийских текстов о необходимости «иметь внутренний слух, чтобы слушать, внутренний голос и внутреннее зрение и воспитывать в себе самоконтроль, чтобы иметь все это»[23].

Писатель стал легендой при жизни, а его Ясную Поляну многие современники называли духовной Меккой человечества. Он совмещал в себе две культуры – Запада и Востока, а к концу жизни поднялся на такую высоту миропонимания и мироотражения, которая доступна была немногим мудрецам и художникам человечества, в которой обозначился синтез того лучшего и прекрасного, что есть в культурах и религиях разных времен и разных народов. В общем хоре восторженных оценок наследия Толстого есть, безусловно, и ложка дегтя, но она так незначительна, что не способна бросить тень на ореол его славы и величия. Между тем сам Толстой, зная о любви к нему современников, менее всего думал об этом. Душа его была открыта Богу и служению людям. Она звучала в его творчестве, в его воззваниях и трактатах, в его письмах и дневниках. Толстой состоял в переписке и живом общении практически со всем миром, и мир отвечал ему трогательным вниманием[24].

Протоирей А. Мень написал о Толстом, что писатель, создавший патриотическую эпопею Война и мир, стал осуждать патриотизм. Богоискатель, нашедший обоснование жизни в вере, в сущности, подрывал её основы. Проповедуя Евангелие Христово, он оказался в остром конфликте с христианством и был отлучен от Церкви. И, наконец, он, поставивший во главу угла непротивление и кротость, был в душе мятежником. И это далеко не все противоречия, терзавшие Толстого. Но и сказаного достаточно, чтобы ощутить, какие бури бушевали в его жизни, сознании и творчестве[25]. Отвергая церковь, Толстой не отвергал Христианство в целом, наоборот пытался отсеять ложные, нелепые наросты в виде церквей, ритуалов, духовенства.

В начале ХХ века Толстого называли «учителем жизни и искусства». В последующие десятилетия, вплоть до наших дней, наследие гениального художника продолжает поражать и жизненными, и творческими открытиями. Мудрость его постижения человека, эпохи, страны, всего сущего приходит к нам в близких каждому переживаниях. Его любовь ко всему человечеству и универсализм привели его к мировой славе. Например, в польских литературных кругах Толстой пользовался огромным уважением и авторитетом, о чем свидетельствуют высказывания о нем таких писателей, как С. Виткевич, С. Жеромский, Б.Прус. Откликаясь на известие о присуждение Г. Сенкевичу Нобелевской премии, ученый В. Налковский счел нужным подчеркнуть, что Толстой имел больше прав на ее получение, так как более, чем Сенкевич, старался содействовать счастью человечества[26].

Поэт А. А. Блок отзывался о Толстом как о величайшем и единственном гении Европы, высочайшей гордости России. Человеке, одно имя которого — благоухание, писателе великой чистоты и святости[27].

Толстой был назван академиком Э. Фаге «одним из десяти величайших имен европейской литературы ХIX века, одним из ярких светочей художественного и мыслящего человечества»[28].

Страстное желание донести Истину диктует новое понимание творчества: Лев Николаевич отмечал, что единственным достоинством его произведений являются содержащиеся в них мысли, сказал Е. А. Мироненко. Недаром Д. Мережковский, используя евангельский образ, назвал Толстого «купцом, продавшим все свое имение, чтобы купить одну жемчужину». Именно поэтому в поздний период Толстой прибегает к жанру трактата и исповеди. Именно поэтому отказывается от громоздкой формы романа, перегруженного философскими отступлениями, и обращается к притчевой форме, подавая истину на ладони[29].

Деятельность и роль Толстого выходит далеко за рамки его творчества как гениального мастера слова. Пафос его нравственной проповеди, страстный призыв к добру и справедливости имели немаловажное значение для России и всего мира в период господства позитивизма и утилитаризма. Вскоре после смерти Толстого Булгаков писал о положительном влиянии писателя «в смысле пробуждения религиозных запросов». Толстой стремился растопить лед социально-этического индифферентизма, привлечь внимание всех слоев общества к вечным проблемам. Трагическим парадоксом остается тот факт, что этот гений, выступавший как учитель жизни, оказался в непримиримом конфликте с Церковью[30]. Для него «Царство Божие» — только «внутри нас», внутри каждой человеческой личности, уединенной и обособленной; для него дело спасения — дело исключительно внутреннее, личное, безобщественное. Тут он следует тому же бессознательному уклону, как и всё историческое христианство. Толстой — анархист, но не революционер. Он отрицает политическую революцию как всякое внешнее общественное действие, рассуждает Д. С. Мережковский[31].

Еще в 1855 году, за четверть века до его духовного кризиса в 70-80-х годах, когда была написана Исповедь и другие книги тетралогии, Толстой в дневнике пишет, что разговор о божественном и вере навёл его на великую, громадную мысль, осуществлению которой он чувствует себя способным посвятить жизнь. Мысль эта — основание новой религии, соответствующей развитию человечества: религии Христа, но очищенной от веры и таинственности; религии практической, не обещающей будущего блаженства, но дающей блаженство на земле. Привести эту мысль в исполнение, он понимает, могут только поколения, сознательно работающие ради этой цели. Действовать сознательно к соединению людей с религией — вот основание мысли, которая, как он надеется, увлечет его[32].

В. Г. Короленко вспоминает, что видел Толстого три раза. В первый раз это было в 1886 г. второй — в 1902 г. и в последний раз — за три месяца до его смерти. Значит, он видел его в начале последнего периода его жизни, когда Толстой превратился в анархиста, проповедника новой веры и непротивления; потом он видел его на распутье, когда, казалось, он был готов еще раз усомниться и отойти от всего, что нашел и что проповедовал: от анархизма и от непротивления. Наконец, в третий раз он говорил с великим писателем у конца его жизненного пути, и опять слышал от него новое, неожиданное, загадочное[33].

Толстой, как никто и никогда до него, жаждал исполнить до конца Волю Отца. Такой жажды исполнения заповеди морального закона ни у кого нельзя встретить, кроме Толстого, отмечает Н. Бердяев. И не удивительно, что такая мощная жажда познания смысла жизни и огненное желание найти спасительное Духовное учение для России, привело Толстого к сотрудничеству с Великими Учителями Человечества.[34]

Именно с Великими Учителями, которые в силу известных одному Богу причин, появлялись на Востоке – Будда, Кришна, Христос, Мухаммад, а теперь Баб и Бахаулла. Поэтому переписка Льва Толстого со всем миром и особый интерес к Востоку и его религиозным учениям, несомненно, нашли отражение в творчестве писателя.

Бердяев продолжает, что Толстому суждено сыграть важную роль в религиозном возрождении России и всего мира: он с гениальной силой обратил современных людей вновь к религии и смыслу жизни, он обозначил собой кризис исторического христианства, он заставил христианский мир задуматься над своей нехристианской, полной лжи и лицемерия жизнью. Он — страшный враг христианства и предтеча христианского возрождения. На гениальной личности и жизни Толстого лежит печать какой-то особой миссии.

«Учение бахаи – это поданное заново учение Христа, я отсылаю к нему всех вас, книги эти укрепили мой дух сверх всякого ожидания. Учение бахаи приносит мир и понимание»,— писала королева Мария Румынская в газете Торонто Дейли Стар от 4 мая 1926 года [35].

В свою очередь, Толстой пришел к выводу, что учение Баба, нашедшее свое развитие в трудах Бахауллы, представляет собой самую высокую и чистую форму религии[36]. В 1910 году, незадолго до смерти, Толстой писал о Вере бахаи, что она очень глубокая, и он не знает другой веры, которая была бы такой глубокой[37]. У Д. П. Маковицкого добавлено, что от бахаи Толстой «узнал новые для него вещи»[38]. Современники пытались объявить его родоначальником новой веры, главой философского направления, вождем секты, но Толстой отверг эти попытки, сказав, что не принадлежит какой-либо секте, и другим тоже не советует. Человек, живя в этом мире, должен, по его мнению, признать себя членом всего человечества[39], к чему призывали бабиды и сейчас призывают бахаи.

В данной работе мы попытались найти связь между Львом Толстым и религией Бахаи, удивительные точки соприкосновения в духовных посланиях. Толстой был человеком, опередившим свое время. Он смог увидеть будущее человечества в религии истинной, объединяющей людей, дающей согласие, а не вызывающей раздор. Мы попытаемся раскрыть религиозное мировоззрение Толстого и его духовное послание через принципы бахаи. Писатель оказался одним из первых людей в России, увидевшим в новой религии свет и надежду для всего человечества.

Глава I

Духовные мучения писателя
и искание смысла жизни

Произведения Льва Толстого рассматриваются нами под углом Писаний Бахауллы, который отрицал духовенство и призывал к самостоятельному поиску истины. Этот призыв был особенно враждебно встречен персидским мусульманским духовенством, тем более, что число последователей нового учения увеличивалось с каждым днем. Имамы боялись потерять свою власть и всеми насильственными способами пытались жестоко подавить новое течение, угрожавшее их эгоистическим интересам. Вообще, фундаменталистское духовенство всегда отличалось своей жестокостью, вмешивалось в политику государства и поддерживало шаха во всех кровавых преступлениях. Духовенство поощряло убийства бабидов, а убийц называло «верными» Исламу. «Неверных» бабидов без всякого суда можно было казнить, лишить имущества, а семью оставить нищенствовать. Можно сказать, что современный терроризм своими корнями глубоко уходит туда.

Похожая ситуация сложилась и в России, в которой до революции 1917 г. права всех верующих, кроме православных государственно-монархического образца, нарушались явным образом. Лев Толстой неоднократно обращался к царю, описывая, как в селах священник вместе с жандармом отыскивали «еретиков» (чаще всего протестантов и старообрядцев), и принародно, на сходах, без суда, отбирали у них детей и имущество, надевали кандалы и отправляли в Сибирь. Классик получил-таки ответ обер-прокурора святейшего синода К. Победоносцева: «У вас свой Христос, а у меня и у церкви — свой».

Вскоре после убийства Александра II (1 марта 1881 года), Толстой обращается через того же Победоносцева с письмом к Александру III. Он просит царя помиловать народовольцев, полагая, что этим царь утвердит свой авторитет, испытает радость как христианин, морально обезоружит революционеров–террористов. В частности, в письме говорилось: «Бог не спросит Вас об исполнении обязанностей царя, а спросит об исполнении человеческих обязанностей. Положение Ваше ужасно, но только затем и нужно учение Христа, чтобы руководить нас в тех страшных минутах искушения, которые выпадают на долю людей»[40]. Письмо Толстого не тронуло царя. Александр III в своем манифесте ответил: «Что другое можно сделать с ними, как не очистить от этой заразы русскую землю, как не раздавить их, как мерзких гадов? Этого ожидает от меня вся Россия»[41]. Казнь народовольцев совершилась. Христианский царь нарушил все заповеди Христа, мотивируя это государственными интересами. Толстой, по свидетельству П. Бирюкова, находился в крайне подавленном состоянии.

Разгул националистических организаций при потворстве власти и церкви расколол страну и вверг ее в пучину революций, войн и многолетнего большевистского террора.

«Церкви не только никогда не соединяли, но были всегда одной из главных причин разъеединения, ненависти людей друг к другу, войн, побоищ, инквизиции, Варфоломеевских ночей...»[42], писал Лев Николаевич. Отношение Толстого к церкви также выразилось в его произведениях. В легенде «Разрушение ада и восстановление его» он пишет:

«Церковь — это то, что когда люди лгут и чувствуют, что им не верят, они всегда, ссылаясь на Бога, говорят: ей-богу, правда то, что я говорю. Это, собственно, и есть церковь, но только с тою особенностью, что люди, признавшие себя церковью, уверяются, что они уже не могут заблуждаться. Они считают себя едиными законными преемниками учеников учеников учеников и, наконец учеников самого учителя-Бога»[43].

Толстой учитывает тот факт, что правда могла затеряться. А учение Христа за всю его историю существования исказилось настолько, что здоровый человеческий разум не в состоянии принять его в таком виде. Сквозь толстые ненужные наслоения, в виде интерпретаций и множества церковных реформ, видны лишь малые проблески истины. Лев Николаевич оказался более зорким человеком и по своему мировоззрению был очень близок к истине, к корню Христианства. Традиционные религии потеряли свою энергию, и яркой чертой современной истории стал исход народных масс из религии. Наше общество проникнуто духом Просвещения — мы стали людьми светскими и безразличными к религии, как верно подметил Ницше[44].

Задача Льва Николавича состояла в том, чтобы дать солнечному лучу проникнуть в свет тьмы, невежества и бездуховности. Любой разумный и добрый человек согласится с великим писателем в его идеях установления мира на планете и осуждении фундаменталистского духовенства,— не только православного, но и католического, и протестанского, и мусульманского, которые тоже, в свою очередь, делятся на секты и течения. Церкви уже тогда не представляли истинного Христианства, даже не были отражением Божественного мира на земле. В глазах мыслящих людей церковь не имела ничего общего с истинной религией. А все обряды и ритуалы были смешны и непонятны. Религия в руках невежественных священников стала превращаться в нечто бессмысленное и комическое, а вместе с тем, тревожное, трагическое и волнующее, вызывающее так много «почему». Комически изображены церковные служители в произведении Толстого Воскресение:

«Богослужение состояло в том, что священник, одевшись в особенную, странную и очень неудобную парчовую одежду, вырезывал и раскладывал кусочки хлеба на блюдце и потом клал их в чашу с вином, произнося при этом различные имена и молитвы. Дьячок же, между тем, не переставая сначала читал, а потом пел попеременками с хором из арестантов разные славянские, сами по себе малопонятные, а еще менее от быстрого чтения и пения понятные молитвы. Содержание молитв заключалось преимущественно в желании благоденствия государя императора и его семейства. Сущность богослужения состояла в том, что предполагалось, что вырезанные священником кусочки и положенные в вино, при известных манипуляциях и молитвах, превращаются в тело и кровь бога. Манипуляции эти состояли в том, что священник равномерно, несмотря на то, что этому мешал надетый на него парчовый мешок, поднимал обе руки кверху и держал их так, потом опускался на колени и целовал стол и то, что было на нем. Самое же главное действие было то, когда священник, взяв обеими руками салфетку, равномерно и плавно махал ею над блюдцем и золотой чашей. Предполагалось, что в это самое время из хлеба и вина делается тело и кровь, и потому это место богослужения было обставлено особенной торжественностью»[45].

Видя во всем процессе обман, притворство и фальшь, Толстой рассуждает дальше:

«...никому из присутствующих, начиная со священника и смотрителя и кончая Масловой, не приходило в голову, что тот самый Иисус, имя которого со свистом такое бесчисленное число раз повторял священник, всякими странными словами восхваляя его, запретил именно все то, что делалось здесь; запретил не только такое бессмысленное многоглаголание и кощунственное волхвование священников-учителей над хлебом и вином, но самым определенным образом запретил одним людям называть учителями других людей, запретил молитвы в храмах, а велел молиться каждому в уединении, запретил самые храмы, сказав, что пришел разрушить их и что молиться надо не в храмах, а в духе и истине; главное же, запретил не только судить людей и держать их в заточении, мучать, позорить, казнить, как это делалось здесь, а запретил всякое насилие над людьми, сказав, что он пришел выпустить плененных на свободу...»[46].

 Воскресение — последний роман Толстого и последний большой русский роман XIX столетия. Он явился и для самого автора, и для русской литературы — по-разному, конечно,— неким завершением, подведением итогов. Содержание романа значительно шире и охватывает, насколько это возможно, все стороны русской жизни конца XIX века. Суд присяжных, сенат, тюрьмы, сибирские арестантские этапы, государственные установления и государственная служба, официальная церковь и ее служители, великосветские салоны, город со всеми его противоречиями, нищая деревня и собственность на землю, сектанты, революционеры, политика, искусство, спиритизм и прочее, и прочее.[47] Для Толстого он был итогом его раздумий над современной действительностью, своеобразным художественным выражением того нового миросозерцания, к которому он пришел в результате окончательного разрыва со своим классом и перехода на позиции защитника крестьянских интересов.

Над Воскресением Толстой работал, в течение 10 лет с перерывами, с декабря 1889 г. до конца 1899 г. К началу работы над произведением у него уже созрела мысль-мечта о большом романе, в котором он мог бы «без напряжения», легко и свободно отразить свои изменившиеся воззрения на жизнь.

Ранее в Исповеди он писал, что до конца 70-х годов был атеистом и лишь изредка формально выполнял церковные обязанности. Но его атеизм не был ни последовательным, ни аргументированным, а скорее выражал неудовлетворенность религией и церковью.[48] Он заявлял, что церковное учение – это тьма, против которой боролся Христос, и что держится оно на гипнозе, обрядности и трюкачестве[49].

Известно, что в конце 70-х гг. XIX века Толстой переживал глубокий душевный кризис. Он был связан с ослаблением веры в Бога и появлением в его сознании саморазрушительных импульсов. По времени это совпало с завершением романа Анна Каренина (1877), и в уста своего героя Левина автор вложил множество высказываний, отражавших мучительный поиск иных духовных ценностей самого Толстого. Религиозным проблемам он всегда придавал первостепенное значение. Для исследования исторических основ христианства Толстой обратился к московскому раввину Минору, под руководством которого он изучил иврит, и, «перечитав множество комментариев к Библии, осудил безусловно все ортодоксально-националистические утверждения, и вступил на путь широкого универсализма».

Его конфликт с православной церковью, которая предала его анафеме в феврале 1901 года, взбудоражил общество. В тексте анафемы говорилось:

«...Изначала Церковь Христова терпела хулы и нападения от многочисленных еретиков и лжеучителей, которые стремились ниспровергнуть ее и поколебать в существенных ее основаниях. Но все силы ада не могли одолеть Церкви святой, которая пребудет неодоленною во веки. И в наши дни Божиим попущением явился новый лжеучитель, граф Лев Толстой. В прельщении гордого ума своего дерзко восстал на Господа и на Христа Его и на святое Его достояние, явно пред всеми отрекся от вскормившей и воспитавшей его Церкви Православной, и посвятил свою литературную деятельность и данный ему от Бога талант на распространение в народе учений, противных Христу и Церкви».[50]

Анализируя смысл учения Толстого, призывающего к тому, что проповедовал Христос, согласиться с авторами анафемы нельзя. Толстой ответил им, что их «...обвинение неосновательно, потому что главным поводом своего появления выставляет большое распространение моего совращающего людей лжеучения, тогда как мне хорошо известно, что людей, разделяющих мои взгляды, едва ли есть сотня, и распространение моих писаний о религии, благодаря цензуре, так ничтожно, что большинство людей, прочитавших постановление синода, не имеют ни малейшего понятия о том, что мною писано о религии, как это видно из получаемых мною писем».

«Теперь ты предан анафеме и пойдешь после смерти в вечное мучение и издохнешь как собака... анафема ты, старый черт... проклят будь»,— писал один. Другой делал упреки правительству за то, что «Толстой не заключен еще в монастырь», и наполнял письмо ругательствами. Третий угрожал: «Если правительство не уберет тебя, — мы сами заставим тебя замолчать»; письмо кончается проклятиями. «Чтобы уничтожить прохвоста тебя,— пишет четвертый, — у меня найдутся средства...» Следовали неприличные ругательства.

«...То, что я отрекся от церкви, называющей себя православной, это совершенно справедливо. Но отрекся я от нее не потому, что я восстал на Господа, а напротив, только потому, что всеми силами души желал служить ему. Прежде чем отречься от церкви и единения с народом, которое мне было невыразимо дорого, я, по некоторым признакам усомнившись в правоте церкви, посвятил несколько лет на то, чтобы исследовать теоретически и практически учение церкви: теоретически — я перечитал все, что мог, об учении церкви, изучил и критически разобрал догматическое богословие; практически же — строго следовал, в продолжение более года, всем предписаниям церкви, соблюдая все посты и посещая все церковные службы. И я убедился, что учение церкви есть теоретически коварная и вредная ложь, практически же собрание самых грубых суеверий и колдовства, скрывающее совершенно весь смысл христианского учения».

А весь смысл заключался, по словам Толстого, в следующем: для того, чтобы ребенок, если умрет, пошел в рай, нужно успеть помазать его маслом и выкупать с произнесением известных слов; для того, чтобы родительница перестала быть нечистою, нужно произнести известные заклинания; для всего этого и тысячи других обстоятельств есть известные заклинания, которые в известном месте и за известную плату произносит священник.

«...То, что я отвергаю непонятную троицу и не имеющую никакого смысла в наше время басню о падении первого человека, кощунственную историю о Боге, родившемся от девы, искупляющем род человеческий, то это совершенно справедливо. Бога же — духа, Бога—любовь, единого Бога — начало всего, не только не отвергаю, но ничего не признаю действительно существующим, кроме Бога, и весь смысл жизни вижу только в исполнении воли Бога, выраженной в христианском учении. Верю, что всякий добрый поступок увеличивает истинное благо моей вечной жизни, а всякий злой поступок уменьшает его».[51]

Делая общий вывод, Толстой резко и категорически отверг духовенство: «Церковь сделалась ненужным, отжившим органом, который только из уважения к тому, чем она была прежде, надо спрятать куда-нибудь подальше[52]. А попы – не только уже от бога, но почти сами боги, потому что в них сидит дух святой. И в папе, и в нашем синоде с его командирами-чиновниками. И как какой помазанник, то есть атаман разбойников, захочет побить чужой и свой народ, — сейчас ему сделают святой водой, покропят, крест возьмут (тот крест, на котором умер нищий Христос, за то, что он отрицал этих самых разбойников) и благославят побить, повесить, голову отрубить...»[53].

Но кто же был истинным христианином: Лев Толстой, который мало того, что учил добру, еще и кормил бедных и нищих в специально организованных им же столовых, или же священники, «отлучившие» его от христианства, люди, занятые преследованием только своих эгоистических целей? Ответ очевиден. Православная церковь тесно связала себя с существующим строем, систематически учавствовала в казнях, репрессиях, угнетении народа, не только не считая, что это противоречит учению Христа, но и освящая свою деятельность Его именем[54]. Толстой клеймил практику православной церкви: «В этом страшное дело, что это самое ужасное, запрещенное дело делается наиболее почитаемыми людьми и с участием учителей этой веры»[55]. С церковной обрядностью и иерархией в православии было связано понятие греха и добродетели. Церковь, как известно, брала на себя функции посредника между Богом и верующими, которые и служили ей основным объектом поборов и источником обогащения. Толстой с резкой иронией относился к таким обрядам, как исповедь, соборование, отпущение грехов, метко замечая, что установленный церковью порядок гарантирует вечное райское блаженство разбойнику, если ему за определенную сумму своевременно отпустят грехи, и, с другой стороны, обрекает на вечные муки честного труженника, не успевшего вовремя обратиться за отпущением грехов. Отвергая этот догмат православия Толстой писал: «...Стараться верить в то, что за добрые дела я буду награжден вечным блаженством, а за дурные вечными муками, — думать так не содействует пониманию учения Христа; думать так – значит, напротив, лишать учение Христа самой главной основы»[56]. Полимезируя с церковниками, он говорил: «Ложные учителя привлекают людей к доброй жизни тем, что пугают наказаниями и заманивают наградой на том свете, где никто не был. Истинные же учителя учат тому, что начало жизни, любовь, само живет в душах людей и что хорошо тому, кто соединился с ним»[57].

С точки зрения религии Толстого, человек счастлив тогда, когда исполняет заповеди Христа, и, в частности, творит добро. Таким образом, Толстой, прежде всего, обращал внимание на то, что существующий строй основан на принципах, прямо противоположеных заповедям Христа, и, осуждая этот строй, справедливо замечал, что либо надо было бы привести общественную жизнь в соответствии с этическим учением христианства, либо исказить его. Церковь приспособила учение Христа к интересам господствующих классов, возвела в ранг истинного и священного тюрьмы, казни, государственные учреждения, суды и т.д[58]. Сопоставляя общественно-политическую деятельность церкви с основными заповедями христианства, Толстой пришел к выводу, что учение церкви враждебно христианству, поскольку «оно извратило его до того, что дошло до отрицания всей жизнью: вместо унижения – величие, вместо бедности – роскошь, вместо неосуждения – осуждение жесточайшее всех, вместо прощения обид – ненависть, войны, вместо терпения зла – казни»[59].

Кроме того, писатель считал, что православие, полностью игнорируя то, что в основе жизни каждого человека лежит борьба между животным и духовным началом, не способно указать людям путь к нравственному совершенствованию. Толстой не видел никакой общности между духовной жизнью народа и православной религией. Еще более интересно утверждение Толстого о том, что народ независимо от церкви и в потивоположность ей совершил ряд великих исторических преобразований и готовится к новым[60].

«Так, сами люди,– писал он,— помимо церкви уничтожили рабство, оправдываемое церковью, уничтожили сосоловия, уничтожили оправдываемые церковью религиозные казни, уничтожили освященную церковью власть императоров, пап и теперь начали стоящее на очереди уничтожение собственности и государств»[61].

Церковь Толстой предлагал заменить свободным собранием верующих, которое будет ставить перед собой единственную цель – их общение, но не будет обладать никакими административными или организационными функциями[62]. «Одна из главных причин бедствий людей – это ложное представление о том, что одни люди могут насилием улучшать, устраивать жизнь других людей»[63]. Таким образом, он твердо считал, что единственный выход общества из состояния насилия – это верное восприятия учения Христа. Толстой говорил: не следует удивляться тому, что современное христианство так далеко от того, что проповедовал Христос.

В свою очередь, природная мудрость и глубокий реалистический подход к жизни привели Толстого к конфликту и с некоторыми евангелическими положениями. Так было с заповедью «полюби врагов своих». Он много энергии потратил на объяснение этой заповеди, придя к выводу, что под врагами понимаются не личные враги, а иностранцы, чужеземцы — их-то и завещал любить Христос; и это разумно, ибо он завещал не воевать с чужими народами, не враждовать, а относиться к ним как к собственному народу[64].

Толстой, как человек любознательный, обращается к философии, читает древних мудрецов. Он открывает Библию, и открывает на Экклесиасте, где сказано, что «нет пользы человеку, который трудится под солнцем, род приходит и род уходит, а земля пребывает вовеки, и ветер кружится и возвращается на свое место, все реки текут в море, и море не переполняется; и все суета сует и погоня за ветром». Он открывает писания индийцев и слышит слова Будды, что всё распадается: всё то, что состоит из чего-то, разлагается. Мир проносится, как мираж. Он обращается к новейшей философии, то есть к философии его столетия, и открывает Артура Шопенгауэра — самого талантливого, гениального писателя, абсолютного пессимиста, который в своих блестяще написанных книгах утверждает, что мир — это мусор, и что чем скорее он кончится, тем лучше. И Толстой ограждает себя этой пессимистической философией[65].

«Что я делал, когда я искал ответа в знаниях философских? Я изучал мысли тех существ, которые находились в том же самом положении, как и я, которые не имели ответа на вопрос: зачем я живу. Неужели этот вопрос только со вчерашнего дня сделало себе человечество? Разве могло быть иначе с учением, которое среди людей, веровавших в то, что бог разделил людей на господ и рабов, на верных и неверных, на богатых и бедных, учило истинному равенству людей, тому, что все люди сыны бога, что все братья, что жизнь всех одинакова священна. Людям, принявшим учение Христа, оставалось одно из двух: или разрушить весь прежний порядок жизни, или извратить учение. Они избрали последнее»[66].

Эти и многие другие причины привели писателя к духовному кризису, выход их которого он нашел в учениях Востока.

Глава II

Духовные ценности Востока. Первый Шаг Толстого – Буддизм и Ислам.

Восток притягивал Толстого своей древней цивилизацией и мыслителями. Вспомним хотя бы Хаджи-Мурата (к имени мусульманина, совершившего паломничество в Мекку, добавляют Хаджи). В описаниях природы, людей, культуры восточного народа чувствуется восхищение писателя. Интерес к этой части света был заложен еще в молодости, когда в Казани он изучал турецкий и арабский языки[67]. В совершенстве говорить на этих языках он так и не научился, хотя обладал большими способностями и получал хорошие оценки. Этот интерес, так и не став академическим, оказал, тем не менее, серьезное влияние на формирование личности и взглядов писателя и мыслителя.

Потеряв надежду найти правду в версии Христианства, предлагаемой православным духовенством, Лев Николаевич начинает искать ее в древних учениях Индии, Китая, арабских стран. Толстой был не первым из русских писателей, которых интересовал Восток. Известен еще разговор Лермонтова с А.А. Краевским о культуре народов Азии. «Я многому научился у азиатов,— сказал он,— и мне бы хотелось проникнуть в таинство азиатского миросозерцания, зачатки которого и для самих азиатов, и для нас еще мало понятны. Но поверь мне, там, на Востоке,— тайник богатых откровений». Толстой, продолжая эту мысль, убежденно писал, что именно восточные народы укажут всему человечеству путь к лучшему будущему[68]. Особенное внимание Толстой стал уделять Буддизму. Он дал высокую оценку морально-нравственному учению Индии. Толстой считал Будду Учителем человечества. Идея самоотречения, соединения человека со сверхъестественным божественным существом и природой, суетность всего земного — любимые мысли писателя[69].

Будучи человеком, лишенным националистических предрассудков, великий гуманист всем сердцем переживал за восточные народы, которые смело боролись за справедливость и независимость.

Из стран ближнего Востока писатель наибольший интерес проявил к Ирану. Как мы уже упоминали, его внимание привлекло зародившееся там религиозное движение бабидов, принявшее в 1848 – 1852 годы массовый характер[70]. Бабиды добивались отмены феодальных повинностей, выступали против произвола светских и духовных властей, под религиозным знаменем нового вероучения, противопоставленного официальному Исламу[71]. Чтобы понять отношение Толстого к этому религиозному движению, следует учесть его воззрения на мусульманство.

Ислам возник в VI веке в Аравии[72]. Это религиозное учение, выросшее из глубокого социально-экономического кризиса, поставившего народ в бедственное положение, позднее стали связывать с именем Мухаммеда. По мнению многих западных исследователей, Коран и основанное на нем мусульманское законодательство сводят географию и этнографию различных народов к простой и удобной формуле деления их на две страны и две нации: правоверных и неверных. Неверный — это «харби», враг. Ислам ставит неверных вне закона и создает состояние непрерывной вражды между мусульманами и неверными, пишет К. Маркс[73]. Часть истины в том, что писал Маркс, несомненно, была, но на самом ли деле она соответствовала первоначальному учению Мухаммада? Если учитывать, в какой именно исторический момент появился «седьмой пророк», то не возникают ли сомнения насчет точной передачи смысла высоких идей Корана спустя 1300 лет? В Исламе — такая же ситуация, как и в Христианстве. Мусульманское духовенство, как и христианское, занималось интерпретацией Корана в угоду собственным интересам, точно так же угнетая людей и отталкивая их от религии в целом.

Толстой, стоя на позициях религиозного сознания, не сосредотачивал внимание на реакционности Ислама; он рассматривал его только как древнее учение, в котором нашли отражение нравственные принципы, общие для всего человечества. Убежденный в том, что все древние религии едины в «идее добра» и основаны на одинаковых нравственных началах, он и в Исламе, и в Буддизме, и конфуцианстве, и Христианстве искал положения, близкие его религиозно-нравственным представлениям, и находил их. Таковыми представлялись ему содержащиеся в Коране призывы к опрощению, скромности, трудолюбию, смирению и любви к ближнему. В учении Мухаммеда писателя привлекали также запрещение грабежей, убийств, проповедь разумной, воздержанной жизни, без роскоши и излишеств. Толстой тщательно выбирал из Корана изречения, выражающие эти идеи, обрабатывал и включал их в свои книги для чтения[74]. Но вместе с тем в дневниках он решительно критикует официальный ислам за нетерпимость к инаковерующим, слепую веру в Мухаммада, в Коран, в чудеса и т. п. Критицизм Толстого по отношению к реакционным сторонам Ислама по своему выразился и в Хаджи-Мурате[75], в письмах к Е. Е. Векиловой, М. М. Крымбаеву и многим другим его корреспондентам, затрагивавшим вопрос об Исламе и его сектах. В частности, в журнале Мусульманин в 1910 г. в Париже опубликовали письмо Толстого к татарскому писателю М. М. Крымбаеву, который спрашивал: «Можно ли, придерживаясь религии Магомета, дойти до счастливой совершенной жизни?», и выражал сомнение в жизнеспособности Ислама. Призывая автора, как и всякого человека, стараться понять глубокие основы, которые есть в каждой религии, Толстой называет здесь очень высоким учение бабидов. «Но и в Коране,— писал он,— можно найти много верного и глубокого».[76]

Толстой, стремясь создать собственную этико-религиозную концепцию, более универсальную и, одновременно, более персоналистическую, чем традиционные религиозные системы, обращался к мусульманскому культурно-историческому и религиозному материалу в поисках аргументов для своих воззрений. Гораздо большее внимание Толстого привлекали разного рода модернистские и реформаторские течения в Исламе. Известна, в частности, его переписка с верховным муфтием Египта Мухаммадом Абдо, основоположником мусульманского модернизма, которого он считал «просвещенным деятелем» Ислама. Эволюция взглядов Толстого привела в конечном итоге к тому, что он нашел выражение близких к его взглядам идей не в классическом Исламе и в его модернизме, а в бабизме и бахаизме[77].

Размышляя над историческими судьбами человечества, обозревая современный ему мир, в котором люди поднимались на борьбу за лучшее будущее, Толстой многократно обращался мыслью к арабским странам, где разгоралась борьба за обновление жизни – за свободу против тирании, за торжество разума против средневекового мрака и застоя[78]. Поэтому он очень важное значение придавал бабидскому движению, которое всё больше и больше становилось известным[79]. Распространению идей бабидов в Сирии и Египте содействовало и то, что турецкие власти избрали в начале XX века Сирию,— а именно, город Акка,— местом ссылки руководителей бабидского движения. Последователи Бахауллы пользовались в этом городе и во всей Сирии большим уважением, и за советом к ним прибывали люди из соседних городов и даже стран, особенно Египта.

Глава III
Новый Восток.
Борьба за духовное Просвещение.

 В XVIII-XIX веках Персия пришла в состояние упадка. Ее древняя слава казалась невозвратимо утерянной. Ее правительство было развращено и находилось в безнадежных финансовых затруднениях; одни из ее правителей были слабы; другие — чудовищно жестоки. Ее священники были лицемерны и отличались нетерпимостью, ее народ был невежествен и суеверен[80].

Основатель учения бабидов, мулла купеческого происхождения Сийид Али–Мухаммад Ширази в 1844 году принял титул Баб, что в переводе означает Врата, через которые Бог послал людям новое вероучение. Он видел причину бедственного положения народа в несовершенстве и устарелости многих догматов шариата (мусульманского законодательства). Ратуя за обновление Ислама, Баб проповедовал скорое пришествие «махди» — Мессии, который установит новые законы[81]. Что интересно, в это же время в другой части света, в Америке, ожидали возвращение Христа. Это ожидание основывалось на некоторых текстах Нового Завета и нашло живейшее выражение в учении миллеритов[82], но вовсе не замыкалось в среде рядовых христиан или в пределах Америки. Эти чаянья волновали и Европу. Группа немецких темплиеров-храмовников покинула родину и поселилась у подножия горы Кармель (библ. Кармил) в ожидании своего Господа[83]. В том же 1844 году возник адвентизм (от лат. adventus — пришествие) — христианское религиозно-философское движение. Согласно пророчествам пророка Даниила (Дан. 8:14), в этом году должно было произойти эпохальное событие — «очиститься святилище». Это предположение, со страстью проповедуемое американским фермером-баптистом Миллером, было особенно популярно. В малонаселенной тогда ещё Америке активистов-миллеритов было более 30 тысяч. Многие из миллеритов распродавали имущество и отдавали всё на проповедь приблизившегося Адвента (Пришествия). Век бурных событий и надежд. Христиане ожидали возвращения Христа[84], мусульмане — «Господа эпохи», Имама Махди[85].

Неудивительно, что заявление Баба раскололо Персию на два лагеря. Духовенство объявило последователей Баба еретиками и врагами Ислама, и за несколько лет было убито свыше двадцати тысяч первых бабидов[86]. По улицам Тегерана реками текла кровь. Весть о новом пророке со скоростью ветра разносилась по Персии. Толстой внимательно следил за распространением бабидского движения и морально поддерживал его. Всех, кто принимал Веру Баба, подвергали жестоким преследованиям. Австрийский офицер, капитан фон Гуменс, состоявший в те дни при шахском дворе, не вынеся вида творившихся на его глазах зверств, вынужден был просить отставки. «Попытайтесь представить себе, мой друг,— свидетельствует сам австриец в письме, опубликованном в газете «Soldatenfreund»,— вы, в чьем сердце живы заповеди европейской нравственности, попытайтесь представить несчастных, с выколотыми глазами, которых тут же, после перенесенной пытки, потчуют собственными отрезанными ушами; чьи черепа пробивают насквозь ударами молотка; чьи зубы с нечеловеческой жестокостью вырывают клещами; представьте базары, ярко освещенные пламенем свечей, воткнутых в глубокие раны несчастных жертв. Я сам видел закованного в цепи человека, которого в сопровождении военного оркестра вели по базару, и фитили свечей, догорев до живого мяса, трещали и вспыхивали в пузырящемся жиру этого живого светильника. Зачастую восточная неутомимая изобретательность по части пыток заставляла людей выдумывать нечто поистине неслыханное. Срезав кожу со ступней жертвы, их окунали в кипящее масло, а затем, набив подковы, заставляли бежать по улице. В мрачном молчании свершалась пытка; ни крика из груди словно впавшего в забытье бабида; теперь ему предстоит бежать, однако тело не способно вынести то, что вынес дух,— и он падает. Будьте милосердны, добейте упавшего! Избавьте его от мук! Но нет! Палач взмахивает бичом, и — я видел это собственными глазами — несчастная жертва, перенесшая тысячу мучений, поднимается с земли и бежит. Но это лишь начало конца. Конец же обычно бывает таков: исколотое, искромсанное тело подвешивают к дереву вниз головой, давая возможность любому уважающему себя персиянину вволю поупражняться в меткости стрельбы по живой мишени. Я сам видел тела, пробитые сотней и более пуль»[87].

Таким образом, с одобрения «истиных» служителей Ислама были убиты и казнены тысячи бабидов Персии, людей миролюбивых, послушных законам своего государства, проповедущих добро и справедливость. Эти события по своему варварству и жестокости напоминают средневековую ситуацию в Европе. Что касается европейцев, то великий Бенджамин Джоуэтт из Оксфорда так отозвался об этом новом учении: «Эти события слишком значительны и слишком мало удалены от нас по времени, чтобы мы могли оценить их истинное значение. Лишь будущее раскроет их смысл». Сара Бернар уговаривала Катюля Мендеса написать пьесу на тему этой исторической трагедии[88]. Даже в конце ХХ века, в 1979 году, аятоллы, пришедшие к власти в Иране, благословляли фанатиков на физическое истребление миролюбивых бахаи[89]. Максим Горький в статье «Две Души» пишет о бабидах и бахаи. Их учение, призывающее любить род человеческий и советующее каждому ее последователю заниматься ремеслом, было самым прогрессивным в восточном мире, считает он, цитируя священную книгу бахаи Китаб-и-Агдас[90].

Тем не менее, вступивший на политическую арену Баб не был ни социальным реформатором, ни, тем более, революционным деятелем. Его учение не содержало политических лозунгов и призывов, не выходило за рамки религиозной догматики. Баб учил о приближении новой духовной эры. Он страстно порицал лицемерие и интеллектуальное ханжество служителей Ислама. Он призывал к очищению нравов. Несмотря на это, бабидское движение было жестоко подавлено — но не прекратило свое существование. В 1852 г. Баб был расстрелян по распоряжению шаха[91]. Баб, словно тот репейный куст «татарина», цветущий малиновым цветком, описанный в Хаджи-Мурате:

«...Мне вздумалось сорвать этот репей и положить его в середину букета. Я слез в канаву и, согнав впившегося в середину цветка и сладко и вяло заснувшего там мохнатого шмеля, принялся срывать цветок. Но это было очень трудно: мало того, что стебель кололся со всех сторон, даже через платок, которым я завернул руку, он был так страшно крепок, что я бился с ним минут пять, по одному разрывая волокна. Когда я, наконец, оторвал цветок, стебель уже был весь в лохмотьях, да и цветок уже не казался так свеж и красив. Кроме того, он по своей грубости и аляповатости не подходил к нежным цветам букета. Я пожалел, что напрасно погубил цветок, который был хорош в своем месте, и бросил его. «Какая, однако, энергия и сила жизни,— подумал я, вспоминая те усилия, с которыми я отрывал цветок. — Как он усиленно защищал и дорого продал он свою жизнь»[92].

Не сдавались и первые бабиды, даже несмотря на столь жестокое гонение. Ученик Баба Мирза Хусейн Али (1817-1892), иранский дворянин, позже принявший имя Бахауллa (Слава Божия или Величие Бога), получил Откровение в 1853 году, но только в конце апреля 1863 года впервые открыто объявил миру о Своей Миссии Пророка для современного человечества[93].

Глава IV
Шаг второй. Баби, бахаи.

 Призывы Бахауллы к равенству людей, к дружбе и братству между народами, основанными на единой религии для всего человечества, запрещение войн, против деления людей на «верных» и «неверных», о едином происхождении всех мировых религий, проповедь единого мирового государства и заинтересовали Льва Николаевича Толстого[94]. Во взглядах бахаи Толстого также привлекло отсутствие богослужения в традиционном религиозном понимании, запрет иконопочитания и крещения, аллегорическое толкование рая и ада, Воскресения, Страшного суда, отказ от службы в армии (по крайней мере, с оружием в руках), идеи гармонии веры и разума, исключение крайних полюсов богатства и бедности, отказ от любых предрассудков в поиске истины, отказ от национальных интересов и патриотизма (таков один из основных догматов бахаи в соответствии с изречением Бахауллы: «Пусть гордится не тот, кто любит своё отечество, но тот, кто возлюбил весь мир»[95]. Здесь любовь к отечеству не исключается, но расширяется, охватывая весь мир).[96]

Это вполне соответствовало тому, что писал сам Толстой в своих произведениях:

«Считать свой народ лучше всех других — уже глупее всего, что только может быть. Но этого не только не считают дурным, но считают великой добродетелью. Ничто так не разъеденяет людей, как гордость и личная, и сословная, и народная»[97]. И далее: «Избегай всего, что разъединяет людей, и сделай всё, что соединяет их»[98].

Что интересно, в ранних произведениях Толстой придерживался немного иного мнения о патриотизме. Как вспоминает М. С. Сухотин: «Теперь снова увлекся Л. Н. деревенскими ребятами, он обучает их не только этике и религии, но и географии. Для этого пишет сам. Спрашивал меня, нет ли чего подходящего. Я указал на «Ясную Поляну»[99], для которого им же самим написано несколько статеек нужного для них содержания. Он перечел и остался недоволен. «Ах, как глупо и плохо писал Лев Толстой,— заметил он,— плохо по изложению и глупо по содержанию. Там даже и патриотические чувства воспеваются». — «Да не только там, но и в позднейших произведениях Льва Толстого,— сказал я,— воспеваются патриотические чувства и в более определенной форме». — «Например?» — «Да, например, в «Войне и мире» (1863—1869). Там есть фраза: «Счастлив тот народ, который, не рассуждая и не сомневаясь, берет первую попавшуюся дубину и гвоздит ею по голове, кто вздумал забраться к нему[100]«. — «Да неужели так и сказано?». — «Помнится, что так». – «Аха–ах»,— заахал Лев Н., спускаясь с лестницы»[101]. Не встреча ли Толстого с идеями бабидов так резко поменяла его отношение к патриотизму? Однако основными принципами, импонировавшими Толстому, были положения о необходимости распространения единой мировой «истинной религии» через разрушение национальной государственности и традиционного общественного уклада на пути создания мирового государства, объединяющего народы в единое сообщество.

Толстой считает именно такую веру, которая объединяет людей, истинной. Это положение органически связано с общими принципами его учения. Религию, в отличие от церковников, он рассматривал не как политическое средство, а как мировоззрение, способное указать новый идеал общественной жизни.

Идея веротерпимости последовательно проводится в философии писателя. Борясь против православия, он, вместе с тем, считал, что можно быть истинным христианином, отправляя церковные обряды, веруя в таинства, Троицу, сотворение мира,— то есть во всё то, что категорически отрицалось толстовской философией. Христианином человек перестаёт быть, когда он нарушает евангельские заповеди Христа, принимает участие в убийстве, насилии, осуждает людей и т. д.[102]

Бабидов Толстой мог рассматривать как героев, бросивших вызов своему правительству и прежним религиозным убеждениям, разрушавших своё государство во имя мировой религии и всемирного государства. Известно, что из древне-еврейских легенд, сообщённых ему друзьями-евреями, Толстой особенно ценил сказание «О плаче патриархов» за оптимистическую веру в близость той поры, «когда народы, распри позабыв, в великую семью объединятся...». Толстой считал, что самый верный путь,— это путь, направленный на изменение мировоззрения людей, ведущий к созданию «нового мышления», «нового человека» грядущей эпохи «новых общественных отношений», о которых постоянно писала большая часть российской прессы накануне событий 1905—1907 гг.[103]

Писатель увидел в бабидском восстании много общего с бунтарским духоборческим движением в России[104], жестоко преследовавшимся царским правительством. Толстого привлекли в бабидском движении крестьянско-протестанские ноты, ярко выраженная программа социального равенства, гуманного правопорядка, столь близкие его социально-политическим взглядам.

«Равенство, — писал он,— это признание за всеми людьми мира одинаковых прав на пользование естественными благами мира, одинаковых прав на блага, происходящие от общей жизни, и одинаковых прав на уважение личности человека».[105]

Поэтому он не мог не поддерживать бабидов, выступавших с такими идеями.

«Таких людей миллионы (не желающих мириться с господствующим угнетением),— писал он в предисловии к статье П. И. Бирюкова «Гонения на христиан в России в 1895 году»,— и не только в одной России, а во всех христианских государствах, и не только в христианских, но и в мусульманских странах: в Персии, Турции, Аравии, как хариджисты и бабисты».[106]

В своих воспоминаниях его современник, японский писатель Кэндземиро Токутоми писал, что Толстой очень позитивно относился к бахаи: «Нужно радоваться, что повсюду люди пробуждаются...» [107].

Для того, чтобы ещё глубже понять, почему Лев Николаевич был восхищен и заинтересован идеями Веры Бахаи, остановимся немного на её основных принципах и религиозном мировоззрении Толстого.

Глава V
Гармония между душой европейской и душой восточной. Соприкосновение философии Толстого и учения бахаи

В религии бахаи объясняется, что существует одна вечная и постоянно прогрессирующая религия — вера в единого Бога, знание божественных истин и законов, постепенно раскрываемое Богом перед человечеством по мере его развития. Каждое откровение посланников Бога, данное нам через таких пророков, как Авраам, Моисей, Зороастр, Кришна, Будда, Христос, Мухаммад, а теперь Баб и Бахаулла, является развитием предыдущего и закладывает основу для следующего. В учении Моисея мы видим почку, в учении Христа – цветок, а в учении Бахауллы – плод. Они не разрушают, а дополняют друг друга[108]. Толстой же приводит широкий круг доказательств того, что все основные веры – буддизм, иудаизм, магометанство, христианство и др. уже в большей степени обладают общностью, чем различиями, они представляют этапы истории религиозного сознания, а вражда между ними бессмысленна и вредна с точки зрения развития этого сознания. Учение Христа он ставил выше закона Моисея, подчеркивая, однако при этом, что Евангелие дополнило и усовершенствовало учение Моисея. «Все веры различны по внешности, на поверхности, но все ближе и ближе сходятся по мере углубления»,— писал он[109].

Китайский философ Мэн-цзы (ученик Конфуция), которого Толстой очень высоко ценил, придерживался идеалистических взглядов на мир. Развитие природы и людей неизменно повторяется. Приблизительно раз в пятьсот лет появляется мудрый человек-пророк, благодаря которому благоденствие людей повышается. Но с его смертью общество приходит в упадок и постепенно возвращается в свое прежнее состояние, утвержадал Мэн-цзы[110].

Что касается следующего принципа бахаи — «более широкого патриотизма», то мнение Толстого таково: «Патриотизм связал людей в государства и поддерживает единство государств». Но ведь люди уже соединились в государства, дело это совершилось; зачем же теперь поддерживать исключительную преданность людей к своему государству, когда эта преданность производит страшные бедствия для всех государств и народов. Ведь тот самый патриотизм, который произвел объединение людей в государства, теперь разрушает эти самые государства. Ведь если бы патриотизм был только один: патриотизм одних англичан, то можно бы было его считать объединяющим или благодетельным, но когда, как теперь, есть патриотизм: американский, английский, немецкий, французский, русский, все противоположные один другому, то патриотизм уже не соединяет, а разъединяет[111]. Народы — словно цветы в саду, писал Бахаулла. Как каждый цветок обладает неповторимой красотой и ароматом, так и народы обладают уникальной культурой. Сад прекрасен, когда в нем цветут миллионы разных цветов.

Бахаи заявляются, что каждый человек способен и обязан самостоятельно искать истину; он не должен слепо принимать традиционные или новые учения. По Толстому же, социальный прогресс возможен лишь на основе нравственного самоусовершенстовования личности, всякое же вмешательство одного человека в духовную жизнь другого – это деспотизм. Всякая вера человека есть его личное дело, не допускающее вторжения извне[112].

«Вы — плоды одного дерева и листья одной ветви»,— говорит Бахаулла. Единство Человечества — один из главных принципов Его учения. Толстой ставит перед собой ту же цель: «Моё дело жизни есть служение Богу, исполнение Его воли – единения людей. Единению этому препятствует неравенство материальное, иллюзии того, что можно вещественными средствами увеличить благо, и потому я буду разрушать это неравенство, эту вредную иллюзию, которая мешает единению людей»[113]. «Отечеством нашим мы признаём весь мир, соотечественниками своими признаём всё человечество. Мы любим свою родину столько же, сколько мы любим и другие страны. Интересы, права наших сограждан нам не дороже интересов и прав всего человечества»[114],— пишет он в Царство Божие внутри вас. Простым людям всех стран, утверждает Толстой, чужды захватнические устремления. Народы заинтересованы совсем в ином. «Нам важно, чтобы беспрепятственно пользоваться плодами своих трудов, ещё важнее обмениваться плодами этих трудов с дружественными, того же самого желающими, другими народами, и, важнее всего на свете, подвигаться в одинаковом, соединяющем всех нас просвящении, а не коснеть в том диком шовинистическом сепаратизме — незнании других народов и ненависти к ним, в котором нас стараются удержать правительства. Нам важны вопросы установления каких-нибудь обязательных, понятных для всех нравственных основ вместо той каши нелепых церковных догматов, христианских мечтаний и прямо противоречащих им и поддерживающих антихристианские принципы гражданских и уголовных законов».[115]

«Когда жизнь людей безнравственна и отношения их основаны не на любви, а на эгоизме, то все технические усовершенствования, увеличение власти человека над природою: пар, электричество, телеграф, машины всякие, порох, динамиты производят впечатление опасных игрушек, которые даны в руки детям. Величайшие достижения науки и техники могут быть использованы против человека»[116]. Одни покрывают суда бронёй в метр, другие в полтора. Одни вооружают мужчин, другие и баб. Весь ум, энергия идут на приготовление к истреблению. Не сумасшедшие ли это?» – спрашивает Лев Николаевич, вторя Бахаулле, Который утверждает, что должна быть гармония между разумом и душой, только тогда наука начнет служить во благо. «Говорят, страшны торпеды, новые орудия убийства, электрические ружья. Но нет, это не страшно. Страшны люди, воспитанные правительством»,— делает вывод Толстой[117]. Вернее люди, не получившие духовных знаний. Поэтому и Бахаулла, и Толстой советуют дать полноценное как светское, так и религиозное воспитание следующим поколениям. У всех людей, а в первую очередь у детей, должна быть возможность получить полноценное образование и воспитание. Из Писаний бахаи: «Взирай на человека как на рудник, полный бесценных самоцветов. Только образование и воспитание помогут раскрыть этот клад и использовать его во благо всего человечества». Толстой же призывал родителей почаще бывать в обществе своих детей, изучать их интересы, следить за развитием, помечать их индивидуальные особенности. Советовал обучать детей музыке, пению, лепке и рисованию – то есть эстетическому воспитанию. В своих произведениях Детство, Отрочество и Юность Толстой рукой тонкого психолога, замечательного знатока детской души, нарисовал яркую картину духовного развития ребенка, отрока и юноши. Эти книги и в наше время помогают родителям глубже ознакомиться с психологией детей, правильнее организовать семейное воспитание. Дети как можно раньше должны понять, что всё, чем они пользуются, не падает готовым с неба, а является плодом труда других людей,— то есть, Толстой учил уважать чужой труд. Что касается религиозного воспитания, то писатель призывал воспитывать в детях уважение ко всем мировым религиям, не ограничивать их мировоззрение[118]. Истинный прогресс идёт очень медленно, потому что зависит от изменения миросозерцания людей. «Поэтому всё – в детях, всё зависит от того, как воспитывать детей»,— говорил он[119].

Бахаулла очень мудро указывает нам, что самым важным является такое воспитание общества, при котором преступление не имело бы места. Ибо можно воспитать людей таким образом, что само совершение преступления казалось бы им уже наивысшим наказанием. Отплатить добром за зло и не только прощать, но и, по возможности, оказывать услуги своему оскорбителю. Такое поведение достойно человека. Остается добавить, что общества заняты тем, что дни и ночи составляют различные карательные законы, готовят инструменты наказания. Они строят тюрьмы, куют цепи, кандалы, устраивают места ссылок и изгнания и другие способы мучений и жестокостей, думая этими мерами исправить преступников: на самом деле эти методы способствуют разрушению нравственности и извращению характеров. Толстой, соглашаясь с Бахауллой, говорил, что всякий человек, сделавший дурное, уже наказан. Он лишен спокойствия и мучается совестью. Наказания, какие могут наложить на него люди, не исправят его, а только озлобят[120]. Борьбу со злом Толстой предлагает начать не с уничтожения его во внешнем мире, а именно с души, с перекрытия тех путей, через которые в неё проникает неправда. Это возвращает его в русло христианской традиции, к рецепту борьбы с эгоистическими стремлениями личности дорогой её внутреннего самоусовершенствования[121].

Нужно поощрять изучение иностранных языков, чтобы впоследствии люди могли лучше понимать друг друга. Ещё 150 лет назад Бахаулла предвидел, что миру будет необходим один международный вспомогательный язык[122]. Многие бахаи горячо поддерживали эсперанто[123], хотя надо отметить, что Абдул-Баха, глава веры после смерти Бахауллы, говорил, что эсперанто не станет международным вспомогательным языком, потому что «один человек не способен создать Всеобщий Язык».

«Существование универсального языка облегчило бы взаимоотношение всех наций; тогда человеку было бы достаточно знать всего два языка — родной и международный»[124]. Это один из многих необходимых элементов на пути объединения человечества, установления прочного мира и прогресса человеческой культуры, пишет персидский пророк. В библиотеке Толстого находилась работа известного эсперантиста А. А. Сахарова (На пути к братству народов. Сборник статей о международном языке эсперанто на эсперанто и русском языках)[125]. На первой странице надпись чернилами: «Графу Льву Николаевичу Толстому в знак глубочайшего уважения от составителя. А. Сахаров». В марте 1908 г. он обратился к Толстому за разрешением перевести на эсперанто роман Анна Каренина. По поручению Толстого на письмо ответил его секретарь[126]. Лев Толстой дал высокую оценку языку эсперанто[127]. К тому же он сам был членом Петербургского общества Эсперо[128]. Свою актуальность этот язык не утратил до сих пор[129]. С каждым днем все больше человечество убеждается в необходимости установления единого вспомогательного языка. «Грядет день, когда все народы земли примут один всеобщий язык и общую письменность,— писал Бахаулла.— Когда сие свершится, человек будет вступать в любой город, как в собственный дом». Но если Бахаулла рекомендует всеобщий язык, то этот язык не должен затмевать или отталкивать сокровища родного языка. Сегодня, когда Европа превращается практически в единое государство, когда набирает обороты процесс мировой глобализации, разноязычие стало настоящей проблемой. Депутаты Европарламента подняли вопрос — каким будет язык межнационального общения? Казалось бы, есть уже интернациональный язык — английский. Но предложите французу говорить на английском языке — он обидится. Вариантов было предложено множество: английский, немецкий и даже финский языки, идиш и язык клингон, придуманный авторами сериала Star Trek.[130] Одним из вариантов был эсперанто[131].

Бахаи утверждают, что необходимо создать всемирную федерацию народов для достижения всеобщего мира и согласия на планете[132], прекратить всякого рода войны, распри и разногласии, ограничить вооружения. Жестокость существующих порядков вызывала особый гнев и страстный протест у Толстого, была ему особенно ненавистна. С горькой иронией он писал, что любой «потерянный, никуда, как на убийство, негодный человек в эполетах» может послать сотни тысяч людей на мучения, страдания, смерть. Так он развенчивал культ мундира, службы царю во имя «славы родины, народа, государя»[133]. «Разве вы не видите, что выступаете против основного религиозного принципа? Христос сказал: «Не убий». Патриотизм же, напротив, говорит: «Убивать надо». Вы не христианин, если забываете, что в случае войны только тот покажет себя истинным христианином, кто отвергнет интересы родины и откажется убивать. Вы хотите сделать меня убийцей, а я этого не хочу, потому что и бог, и совесть запрещают мне убивать. Делайте со мною, что хотите, но не надейтесь, что я стану сообщником в ваших планах убийства. Таков будет ответ всех лучших людей,— говорит нам Толстой,— потому что человеческая совесть восстает против насилия, так долго давившего мир»[134]. И потому спасение Европы и вообще христианского мира не в том, чтобы, как разбойники, обвешавшись мечами, бросаться убивать своих братьев за морем, а напротив, в том, чтобы отказаться от пережитка варварских времен — патриотизма и, отказавшись от него, снять оружие и показать восточным народам не пример дикого патриотизма и зверства, а пример братской жизни, которой мы научены Христом, суммирует философ[135]. В период русско-японской войны, обличая правительства обеих сторон, Толстой написал статью, которая была заверешена с выражением веры в светлую будущность человечества. Наступит день, когда русский народ опомнится и скажет своим правителям: «Да идите вы, те, кто затеял это дело, все вы, кому нужна война и кто оправдывает ее, идите вы под японские пули и мины, а мы не пойдем. Нам это не нужно»[136]. То же, мечтал он, скажет свои властителям и японский народ, и все народы мира. Люди опомнятся от дурмана, в котором их держат, и сумеют установить между собой мир и братство.

Известный прогрессивный турецкий поэт Назым Хикмет в тюрьме работал над переводом «Войны и мира». В стихотворной эпопее «Человеческая панорама» Хикмет прославляет сцену братания солдат из рассказа «Севастополь в мае» «как символ будущего мира без оружия, как образ дружбы, братания всех народов земли»[137].

Бахаи во всем мире пропагандируют равноправие между мужчинами и женщинами, выступая в защиту слабого пола в фундаменталистских исламских странах. Особенное значение для Востока имел роман Анна Каренина. Он воодушевил арабских писателей на смелую борьбу против женского неравноправия, за свободу чувств. В арабской литературе можно встретить десятки произведений, навеянных этим русским романом[138].

Одной из первых феминисток в истории человечества следует считать известную поэтессу Тахире, которая смело поднялась на борьбу с неравноправием. Первая женщина, принявшая учение Баба, одна из Его апостолов (Баб называл их «Буквы Живого»), она требовала отмены многоженства и других мусульманских обычаев и установлений, унижающих статус женщины[139]. Во время Своего путешествия по Западу Абдул-Баха часто давал разъяснения по этому вопросу в свете учения бахаи. На собрании Лиги свободы женщин в январе 1913 года Он сказал:

«Человечество подобно птице с двумя крыльями: одно крыло — мужчина, другое — женщина. До тех пор, пока оба крыла не будут сильны и движимы одной и той же силой, птица не сможет взлететь к небесам».

По вопросу эмансипации женщин, так же как и при решении других проблем, Бахаулла советует своим последователям избегать насильственных приемов. Великолепную иллюстрацию методов бахаи при проведении социальных преобразований дают женщины-бахаи в Египте и Сирии. В этих странах существует обычай, согласно которому магометанские женщины обязаны вне дома носить покрывало, закрывающее их лицо. Баб указывает, что в Новом Учении женщины будут освобождены от этого досадного стеснения. Но Бахаулла советует своим последователям уступать установленным обычаям в тех случаях, когда они не затрагивают важного морального вопроса, до тех пор, пока народ не станет просвещенным. Это лучше, нежели вызывать ненужные конфликты и оскорблять чувства тех, среди которых вы живете.

Поэтому, хотя женщины-бахаи и хорошо знают, как неудобен и бесполезен для просвещенных людей устаревший обычай ношения покрывала, однако они предпочитают спокойно подчиняться этим неудобствам, и не провоцировать бурю фанатической ненависти и злобу противников появлением публично с незакрытым лицом. Это примирение с обычаем никоим образом не является следствием страха, но твердой уверенностью в силе просвещения и в тех изменениях, которые внесет в жизнь истинная религия. Бахаи этих стран прилагают все усилия для просвещения своих детей, особенно дочерей, а также к распространению и утверждению идеалов бахаи, ясно сознавая, что по мере того, как в среде народа будет расти и распространяться новая духовная жизнь, устаревшие обычаи и предрассудки будут постепенно отброшены так же естественно и неизбежно, как исчезают весной почки, когда листья и цветы распускаются при солнечном свете[140].

Следующий важный пункт. Бахаи приравнивают работу, исполняемую в духе служения человечеству, к богослужению. Толстой решительно отвергал обряды православия: «Если человек хочет угодить богу молитвами, обрядами — то это значит, что он хочет обмануть бога. Но бога нельзя обмануть, обманываем только себя. Настоящая вера не в том, чтобы знать, в какие дни есть постное, в какие дни ходить в храм и в какие слушать и читать молитвы, а в том, чтобы всегда жить доброю жизнью в любви со всеми, всегда поступать с ближними, как хочешь, чтобы поступали с тобой[141]. Ничто духовное не приобретается духовным путем: ни религиозность, ни любовь – ничто. Духовное все творится материальной жизнью в пространстве и времени. Духовное творится делом[142].

Прогресс в развитии — и у Бахауллы, и у Толстого,— возможен только при условии соблюдения высочайших нравственных стандартов. Бахаулла запрещает Своим последователям вступать в какую-либо партию, то есть вообще вмешиваться в политику. Пророк предлагает другой, более совершенный и духовный вид организации – Новый Мировой Административный порядок, в корне отличающийся от существующего, во главе которого будет Всемирный Дом Справедливости[143]. По мнению же Толстого, ни один порядочный человек не может принимать участие в деятельности государственного аппарата, быть сознательным сторонником существующего режима, поскольку это несовместимо с честностью, разумом, порядочностью, человечностью и другими высшими проявлениями духовной жизни человека[144]. Он крайне презрительно отзывался о так называемых великих людях – Наполеонах, Бисмарках и прочих, которые считали, что они в состоянии начинать войны и воздействовать на ход истории. Бисмарк, говорил Толстой, он таков же, как и Наполеон. Все эти государственные деятели в той или иной степени шарлатаны, кумиры на час. Сегодня их возвеличивают до небес как оракулов мудрости, а завтра осмеивают как величайших глупцов,— стоит только чарам рассеяться, и власть их ослабнет. Толстой отзывался отрицательно о всякой политической деятельности, высмеивая Палату общин, как и все другие формы правления, без исключения. Не надо принимать никакого участия, не иметь общего с этими антихристианскими фикциями, которые именуются правительствами, утверждал он[145].

В Вере Бахаи нет духовенства. В прежние века оно было необходимо, так как основная масса людей была безграмотна и необразованна и зависела от священников в деле религиозного обучения. Теперь времена изменились. Образование стало всеобщим, и если законы Бахауллы будут выполнены, то все дети получат во всём мире здоровое воспитание. Всякий будет тогда способен самостоятельно изучать священные послания.

В современном мире духовенство, словно отживший орган, мешает общему развитию. Толстой в Обращении к Духовенству пишет: «Кто бы вы ни были: папы, кардиналы, епископы, суперинтенденты, священники, пасторы, каких бы то ни было церковных исповеданий, оставьте на время свою уверенность в том, что вы, именно вы, единые истинные ученики Христа Бога. Но и этого мало: главное зло этого (церковного) учения состоит в том, что оно так искусно переплетено с внешними формами христианства, что, исповедуя его, люди думают, что ваше учение есть единое истинное христианство, и другого нет никакого. Вы не то, что отвели от людей источник живой воды,— если бы это было,  люди все-таки могли бы найти его,— но вы отравили его своим учением, так что люди не могут принять иного христианства, как то, которое отравлено вашим толкованием его»[146].

Однако Бахаулла призывает уважать истинных священников, проповедующих мир и добро. Но делать это можно, не обязательно будучи священником. Толстой уважал восточную мудрость, например, в книге Мудрость Дзэн рассказывается об одном монахе, который навсегда оставил карьеру священнослужителя, сказав, что не желает пользоваться теми преимуществами, которые дает одеяние монаха и право жить на подаяние других. Так он начал продавать чай, чтобы самому зарабатывать на жизнь. Но не переставал учиться и самосовершенствоваться. Когда он открывал свой чайный домик, то вывешивал надпись «Чай стоит столько, сколько можешь дать. Если хочешь, то можешь пить его бесплатно»[147].

 Останавливаясь на основных направлениях христианства, таких, как католицизм[148], православие, протестантизм, Толстой подчеркивает, что каждое из них только себя признает истинным, создавая культы либо римского папы, либо русской иерархии, либо собрания верующих, боготворящих учение Лютера. Между ними идет жестокая борьба, и Лев Николаевич делает вывод: «Для мыслящих людей и та, и другая, и третья церкви суть только ложные человеческие учреждения»[149]. С точки зрения же бахаи, если два человека спорят о религии, если они не находятся в атмосфере согласия и мира, то не правы оба: «Религия должна объединять сердца, устранять войны и раздоры с лица земли, быть источником духовности, дарить свет и жизнь каждой душе. Если религия станет причиной антагонизма, ненависти или разногласий, то лучше обходиться без неё, и отчуждение от такой религии было бы истинно религиозным шагом».[150] Толстой вновь не может не согласиться: «Религия служит только вере, значит, самому высокому, что есть в душе. И те религии, которые служат не вере, не душе, а чему-то другому, теряют своё значение. И тогда она является уже не благом, а злом...»[151].

Мир, в котором проявляются крайние формы богатства и бедности, несправедлив, нужно бороться с крайностями, советует Бахаулла. В свою очередь, Толстой не только гневно обличал социальное неравенство, жестокость и бессмысленность системы эксплуатации, угнетения, произвола. В одном из дневников находим такую запись: «Всё больше и больше почти физически страдаю от неравенства: богатства, излишеств нашей жизни среди нищеты: я не могу уменьшить этого неравенства. В этом тайный трагизм моей жизни».[152] Толстой с необычайной остротой воспринимал нелепость современного общественного устройства, чудовищную несправедливость разделения народа на две неравные группы, из которых меньшая владеет всеми богатствами, пользуется всеми достижениями науки и цивилизации, а большая осуждена на нечеловеческое существование, духовное и физическое рабство. Мир кажется Толстому нелепым, вывернутым наизнанку. Разве можно считать нормальным такое состояние, при котором семилетние девочки с утра до вечера связывают рвущуюся нить, делая ткань, которая идет на Восток по огромной цене, и получают за это жалкое, копеечное вознаграждение, в то время как хозяин фабрики наживает огромные капиталы?[153] Действительно, в России XIX века поражала, с одной стороны, пышная роскошь, а, с другой,— крайняя нищета[154]. Изменилось ли с тех пор такое неравноправие? Откуда в экономически бедной стране фантастически богатые олигархи и новые русские? А миллионы простых учителей, пенсионеров, докторов, шахтёров не получают пенсии и заработные платы. И это относится не только к России.

Согласно учению бахаи, ад, рай, воскресение, историю Адама, Евы и дьявола следует понимать аллегорически. Рай — это состояние совершенства, а ад — состояние несовершенства; рай — это согласие с Волей Божией и согласие с ближними, а ад — отсутствие такого согласия; рай — это состояние духовной жизни, а ад — состояние духовной смерти. Человек ещё при своей земной жизни может пребывать либо в раю, либо в аду, объясняет Бахаулла. Мы ждём пришествия Христа с неба на облаке, но наука не принимает такого «Пришествия». Вопреки разуму суеверные фанатики аргументируют это тем, что он ведь Бог, а значит, может всё. Но любому разумному человеку очевидно, что сколько бы они ни верили в собственные фантазии, этого никогда не произойдёт. Что касается конца света, то он тоже выглядит иначе, чем мы привыкли думать. Конец света, согласно учению бахаи, означает конец одного этапа развития человечества и переход на новый, который всегда сопровождается бурными событиями. Толстой в своём ответе Синоду рассуждает, что «если разуметь жизнь загробную в смысле второго пришествия, ада с вечными мучениями и дьяволами, и рая — постоянного блаженства, то совершенно справедливо, что я не признаю такой загробной жизни; но жизнь вечную признаю»[155]. По учению бахаи «воскресение» не имеет ничего общего с грубым физическим телом. Раз тело умерло, то с ним всё покончено. Оно разлагается, и его частицы никогда не соединятся, чтобы образовать то же самое тело. Воскресение — это рождение человека в духовную жизнь благодаря дару Святого Духа, ниспосланному через посредство Богоявления. Могила, из которой он восстаёт, есть могила невежества и нерадивости, невнимания к Богу. Сон, от которого он пробуждается, есть сонное состояние духа, в котором многие ожидают рассвета Дня Господня. Этот рассвет озаряет всех пребывающих на земле, будь они в теле или вне тела, но духовно слепые не могут ощущать этого. День Воскресения — это не день, состоящий из двадцати четырёх часов, а целая эра, которая началась теперь и будет продолжаться до тех пор, пока продолжается настоящий мировой цикл. Он продолжится до тех пор, пока не будут стёрты с лица земли все следы нынешней цивилизации[156].

Вышеуказанные принципы направлены на установление единства человеческого рода. Бахаулла возвестил о том, что человечество уже прошло стадии младенчества и детства и сейчас переживает период отрочества, характеризующийся вспышками агрессии и насилия, жёстким противоборством и конфликтами. В свете учения бахаи нынешние социальные потрясения представляют собой переход к этапу зрелости человечества, в котором возникающие проблемы будут решаться в духе совещания[157]. «Обращайтесь со всеми людьми, расами и религиями мира с совершенной искренностью, правдивостью, любезностью и будьте дружественны к ним»,— призывают бахаи. Бахаулла предсказывал, что будет появляться всё больше и больше людей и организаций с похожими идеями, выступающих за мир на земле. Кроме того, он советовал бахаи содействовать им и участвовать в их деятельности[158]. «Если возникнет мысль о войне, то победи её более сильной мыслью о мире»,— писал Абдул-Баха. В свою очередь, Толстой придавал огромное значение «работе над собой» в мыслях, то есть тому, чтобы человек следил за своими мыслями, ловил себя на недоброжелательности к другому и вообще на дурных мыслях, и тотчас стремился остановить, заглушить их[159].

В этих, всего лишь нескольких главных принципах чувствуется огромный потенциал. Толстой уже в самом начале во многом не может не согласиться с Бахауллой. Гуманист не полностью ознакомился с писаниями Бахауллы, но уже чувствовал широту Его идей. Неудивительно, что писатель так высоко отзывался об учении Бахауллы.

Глава VI
Оценка Толстым нового учения. Прерванный полёт.

 В начале XX века Лев Толстой начинает вести активную переписку с бахаи всего мира. Идеи новой религии с молниеносной быстротой распространяются и в Европе, и на Востоке, подхватываемые наиболее интеллигентными людьми.

Отвечая на письмо своего корреспондента, деятеля бабидского движения в Египте Габриэля Саси, Толстой писал ему 28 июля 1901 года:

«Бабизм меня давно интересует. Я прочёл, что мог, по этому вопросу, и, хотя, основная книга-библия бабизма[160] мне показалась малоценной, я всё-таки думаю, что бабизм как нравственное и гуманистическое учение имеет большое будущее в восточном мире»[161].

Габриэль Саси в трёх больших письмах излагал сущность новейшей доктрины бабидов-бахаи и описывал их тяжёлое положение.

Толстой в ответном письме, предназначенном для опубликования в арабских странах, подтвердил свой горячий интерес к бабидскому движению и высказался в его защиту.

Об этом же он писал 22 октября 1903 года русской писательнице И. А. Гриневской, приславшей ему свою драматическую поэму Баб [162]:

«Мне кажется, что это учение, так же как и все рационалистические общественные, религиозные учения, возникающие в последнее время из изуродованных жрецами первобытных учений: брахманизма, буддизма, иудаизма, христианства, магометанства, имеют великую будущность именно потому, что все эти учения, откинув все те уродливые наслоения, которые разделяют их, стремятся к тому, чтобы слиться в одну большую религию всего человечества. Поэтому и учение бабидов, в той мере, в которой оно откинуло старые магометанские суеверия и не установило отделяющих его других новых суеверий и держится своих главных основных идей братства, равенства и любви, — имеет великую будущность»[163]. Письмо Толстого было опубликовано, после чего интерес русской общественности к вере значительно возрос[164]. В 1910 году И. А. Гриневская закончила работу над новой пьесой Бахаулла. Поэма-трагедия в стихах из истории Персии и выступила с чтением своего произведения в зале Общества ораторского искусства в Петербурге. Пьеса была издана (1912), но так и не увидела театральных подмостков[165].

Депутату французского парламента Ф. Гренье, который перешёл в Ислам и писал, что «работает над объединением людей в одной религии», Толстой отвечал: «...Способствовать уничтожению этих отдельных религий и основанию одной всемирной религии — одно из лучших призваний человека в наше время...» и приводил в качестве примера бахаитов и ваисовцев, основной догмат которых «единство религий»[166].

Из писем Толстого известно, что он получил несколько книг о вере, которые переслал своим корреспондентам, интересовавшимся религиозными проблемами. Краткие упоминания о бабидах и бахаи в дневниках писателя достаточно туманны, но они свидетельствуют о том, что его интерес к вере никогда не угасал[167]. В 1892 году Бахаулла покинул наш мир и, согласно Его завету, Веру Бахаи возглавил его сын Абдул-Баха. Он советовал проживающим на российской территории бахаи, в том числе Али-Акбару Нахджавани из Баку, поддерживать контакты с великим мылителем и снабжать Толстого достоверной информацией. В письмах к Нахджавани[168] Толстой упоминает о своих планах написать книгу о религии баби и бахаи.

В 1901 году в письме персидскому послу в России, который прислал Толстому свою поэму «Мир», Лев Николаевич писал: »Я верю, что везде есть люди, которые, как и баби на Вашей Родине, исповедуют истинную религию, и что, несмотря на преследования, которым они всегда и везде подвергаются, их идеи будут распространяться с нарастающей скоростью и, в конце концов, одержат триумф над варварством»[169].

Самым плодотворным на контакты с бахаи для Толстого оказался 1902 г. Вскоре после отлучения Толстого от православной церкви он тяжело заболел и переехал на лечение в Крым. Там он и его домочадцы прожили несколько месяцев. В один из дней 25 — 27 мая 1902 г. Толстой встретился с неизвестным членом бахаистской общины и оставил в дневнике следующую запись: «... Был Персиянин разнощик, вполне просвещённый человек, говорит, что он бабист». Через несколько месяцев, уже в Ясной Поляне, состоялась более интересная и содержательная встреча Толстого с Азиз-Аллахом Джаззабом, иудеем, принявшим учение бахаи. Он, по распоряжению Абдул-Баха, отправился из Акки в Россию для установления прочных контактов с Толстым. Несмотря на то, что полиция запретила Толстому общаться с посетителями, Азиз-Аллаху Джаззабу удалось всё-таки с ним встретиться. Согласно запискам Азиз-Аллаха, Толстой сказал, что не доверяет газетам, одни из которых хвалят бабидов и бахаитов, а другие — ругают, что трижды пытался найти сведения об этом движении для написания о нём в своих книгах, и что последний раз обсуждал эту тему с Чертковым двенадцать дней назад. Азиз-Аллах отвечал, что он сам трижды выполнял поручения по передаче посланий из Акки разным лицам в России. Первый раз ему не удалось встретиться с военным министром Кропоткиным и Толстым, второй раз он вручил письмо «генералу Комарову», и, наконец, в третий раз он привёз письмо Толстому от Абдул-Баха, с Которым расстался ровно двенадцать дней назад. В дальнейшем беседа была построена из вопросов и ответов. Толстого интересовало, кто такой Баб, когда он появился, в чём состояли Его претензии; каково положение в общине после смерти Бахауллы, какую роль взял на себя Абдул-Баха, и т. п. Азиз-Аллах рассказал Толстому о том, что Бахаулла пришёл, чтобы спасти все народы мира от ложных представлений; познакомил его с принципами и положениями законодательной власти, представленной Всемирному Дому Справедливости, изложенными в «Священнейшей книге» Бахауллы. На вопрос Толстого о том, обращаются ли в бахаизм люди других вероисповеданий в значительном количестве, гость дал удовлетворительный ответ, приведя в пример себя самого. На вопрос посланца об отношении к Бахаулле и его делу Толстой ответил: «Как я могу отрицать его?.. Очевидно, что это дело завоюет весь мир[170]. Я попытался просветить небольшое число людей в России, и Вы видите, как мне мешает жандармерия». Толстой отметил, что принципы вероучения бахаи содействуют духу эпохи и со временем утвердятся в мире, обеспечив процветание человечества. Затем гость передал личное послание Толстому от Абдул-Баха, в котором, в частности, говорилось: «Действуйте так, чтобы Ваше имя оставило добрую память в мире религии. Многие философы приходили, и каждый поднимал флаг на пять метров. Вы же подняли флаг на десять метров; погрузитесь в океан единства и обретите навечно помощь Господа»[171].

Мы уже отмечали, что писатель не всегда получал достоверную информацию о бахаи, кроме того, существовал ряд других ограничений[172], мешавших непосредственному контакту. В связи с этим Толстой то разочаровывался в учении бахаи, то вновь горячо начинал его поддерживать. «Думаю, что секта не имеет будущности»[173],— написал он в ответ американскому писателю Эрнесту Кросби в мае 1904 года. Через 2 года Абдул-Баха, находившийся в ссылке в г. Акка (Сирия), вновь попытался связаться с Толстым. Он прислал ему через английскую последовательницу бахаи Торнбург-Кроппер[174] одно из Своих религиозных воззваний, а затем несколько других официальных документов бахаи, в частности, знаменитое послание Простейшее по существу. Толстой внимательно изучил эти документы и пришёл к выводу, что они не представляют интереса. В частности, он подверг резкой критике программное послание Бахауллы за, что основные нравственные истины в нем затемнены[175] элементами мистики[176]. Но несмотря на это, он всё-таки продолжал изучать Писания и даже рассказывал о принципах бахаи своему японскому корреспонденту, одному из крупнейших писателей-реалистов того периода Токутоми Кэндземиро, который приехал в Ясную Поляну. Они беседовали о литературе, философии, о переводах сочинений Толстого. Токутоми рассказал о возникновении в Японии движения Самоотверженная любовь — идейном течении японской интеллигенции, на которое сильное влияние оказало гуманистическое учение Толстого. В свою очередь, русский писатель упомянул о возникновении различных движений с подобными идеями в разных странах, в частности в Персии[177]. В марте 1909 г. на вопрос Е. Е. Векиловой о том, что надо ли её сыновьям принимать православие, вернуться в ислам, чтобы помочь «темному татарскому народу», войти в который «мешала религия», Толстой отвечает утвердительно, считая «церковное православие» ниже Ислама. Однако он предлагает не ортодоксальный суннизм, а бахаизм или учение ваисовцев. О первом Толстой пишет следующее: «Одно из этих учений — это учение бабистов, зародившееся в Персии, перешедшее в Турцию, где тоже терпело гонения, и теперь сосредоточилось на сыне Бага-Уллы (Бахауллы), живущем в Акре. Учение это не признаёт никаких внешних форм богопочитания, считает всех людей братьями и признаёт только одну религию любви, общую всему человечеству»[178]. В сентябре 1909 года бакинский инженер Акпер Мамедханов, только что вернувшийся из стран Арабского Востока, сообщил писателю, что глава бабидов в Своих проповедях рассказывает о нём, Толстом, как о друге арабов. Эта весть была Льву Николаевичу приятна. В ответном письме от 22 сентября он также подтверждает, что в «последнее время занят изданием книги о Бабе и бахаизме»[179].

В письме Ф. А. Желтову от 12 октября 1909 г., в котором Толстой говорит, что «...общее всем религиям извращение и затемнение их непонимающими их истинного значения последователями и вытекающими из этих извращений восстановление их в истинном их смысле. Таков в магометанстве суфизм и др. учения, и особенно чистое и высокое учение ученика Баба — Бахауллы»[180].

В дневнике секретаря Толстого В. Ф. Булгакова за 11 мая 1910 г. отмечено, что он застал Толстого за чтением брошюры армянского писателя и публициста А. А. Аракеляна Бабизм, которую Толстой «очень хвалил». На другой день, как отмечает Булгаков, Толстой «книжку Аракеляна о бабизме дочитал и просил меня передать её Буланже, чтобы тот по ней составил популярную брошюру об этой интересной «секте». Далее следующая запись от 12 июня свидетельствует, что писатель всё же не перестал интересоваться новой религией, говорил, что читает о ней и очень высоко оценивает[181].

Толстой действительно собирался включить такую книгу в серию Общедоступное изложение жизни и учений мудрецов. Тем не менее, ещё в 1906 году в Круге чтения Толстой поместил несколько изречений из бабидско-бахаитского наследия. С. А. Толстая по его поручению перевела несколько глав из неизвестной английской книги о бабизме-бахаизме, которые вместе со сведениями, взятыми из книги И. Дрейфуса, должны были «лечь в основу популярной русской книги о бабизме»[182]. Другая неотложная работа помешала ему, однако, осуществить интересный замысел написать книгу о бахаи[183].

В 1910 г. Толстой получил новые материалы от инженера-бахаи из Баку Алекпера Мамедханова, от рештского бахаи П. Полизоиди, по рекомендации которого с Толстым вступил в контакт бывший переводчик Абдул-Баха[184] доктор Ионесс Кан, приславший писателю сочинение об Абдул-Баха американского сенатора Майрона Фелпса. Однако в последний год жизни писателя занимали иные проблемы, связанные с передачей дневников Черткову и написанием тайного завещания[185].

За день до своей смерти Толстой обратился к дочери Татьяне, которая приехала на станцию Астапово: «Только одно советую вам, помните, что на свете есть много людей, а вы смотрите только на одного Льва...» [186].

Известно также последнее высказывание Толстого о новой религии: «Мир занят поисками выхода, но ключ к решению всех проблем на земле находится в руках персидского узника Бахауллы».

Закончим раздел словами Токутому Рока, японского писателя:

Прощаясь, я сказал: 

— Учитель, берегите себя. Вы как-то сказали, что смерть – это избавление, но я прошу, не торопите час этого избавления. В Японии, которая была врагом России, в стране, люди которой проливали русскую кровь, появились люди, следующими Вашему учению, и повсюду появится ещё больше таких людей. Вы осветили путь для всего мира. Я буду молиться, чтобы вы указали вашим учением дорогу к свету[187].

Глава VII

Мировоззрение Левина – Толстого.

Анализируя работы Льва Николаевича, такие как Воскресение и Анна Каренина, относящиеся к периоду духовного кризиса, можно сделать вывод, что писатель к тому времени, когда он встретился с писаниями бахаи, почти имел то мировоззрение, которому учат нас Баб и Бахаулла. Поэтому Толстой увидел в них родственную душу. Созревание происходило поэтапно, Толстой говорил, что сначала он полюбил православие, затем всё христианство, приведшее его ко всем мировым религиям, ведущим к добру и свету.

Но возвратимся в 70–е годы. Задумывая новый роман, Толстой первоначально хотел показать в нём судьбу «потерявшей себя» замужней женщины из высшего общества, но чем дальше подвигалась работа над романом, тем шире раздвигались его рамки. С поразительным мастерством и огромной силой психологической правды Толстой изобразил трагедию молодой женщины. Роман, по силе художественного мастерства не уступающий Войне и миру, даёт яркую картину жизни разных слоев общества тогдашней России, начиная от дворянских верхов и кончая крестьянством. Судьба всех героев показана в тесной связи с эпохой 70-х гг. Пореформенный помещичий и крестьянский жизненный уклад, научные и философские проблемы эпохи, вопросы искусства, исторические и политические события, отдельные правительственные мероприятия, факты общественной жизни — всё это нашло отражение в Анне Карениной. Очень наглядно в романе показаны и социально-экономические сдвиги, характеризовавшие пореформенную Россию. «У нас теперь всё это переворотилось и только укладывается»,— говорит Левин, метко характеризируя период 1861—1905 годов.

XIX век, век открытий[188] и политических переворотов, бурных событий не только в России, этот век был особенным для всего человечества. Во всех сферах деятельности человек продвигается вперед. Лишь за один XIX было изобретено столько полезных вещей, сколько не было за все последние века, вместе взятые. Но в то же время XIX в. являлся веком взлётов и упадка, веком многостильности и противоречий, переломов в сознании и культуре человечества. Бахаулла назвал этот период весной в истории человечества.

Особенным был ещё тот факт, что менялась роль женщины в мировом обществе. Борис Ейфман в книге Лев Толстой. Семидесятые годы обращается к истокам романа Анна Каренина. Импульсом послужила книга Дюма (Dumas) l’Homme-femme, в которой он рассматривал проблему измены женщин. Дюма категорически осуждал жену, бросившую мужа; мать, оставившую ребенка, по его мнению, она заслуживает наказания и должна умереть. Подобный тезис противоречит философии Толстого. Полемизируя с автором l’Homme-femme, Толстой в своей книге «Мне отмщение и Аз воздам» призывает к тому, чтобы не убивать женщину, которая согрешила. Она и так страдает, наказание в руках Бога, а не человека[189]. Толстой запрещает вмешиваться во внутренний мир другого человека, осуждать и злословить. Человеку нужно бороться с проявлениями зла, но не с помощью другого зла, какой является месть. Трагедия Анны была неизбежной, особенно в той ситуации общественных отношений, когда приближался моральный конец света[190].

Женские персонажи в качестве главной героини литературного произведения до половины ХIХ века были мало распространены. Образ женщины, конечно, появлялся на первом плане, но обычно сбоку мужчин. Женщина была лишь тенью. Ещё в первой половине ХIХ века в русской литературе доминировал определённый образ женщины, в котором самым важным элементом была её внешняя красота[191]. Лермонтов первый создал новый образ женщины, который отображал его эволюцию и изменчивый внутренний мир. Возможно, без новаторского произведения Лермонтова Герой нашего времени, Толстой бы не создал богатый и чувственный мир Анны.  

Абдул-Баха говорит: «В прошлом миром правили насилие и жестокость, и мужчина, благодаря своим сильным и агрессивным качествам ума и тела, господствовал над женщиной. Теперь положение изменилось,— сила теряет своё господство и властвовать начинают умственная энергия, интуиция и духовные свойства любви и служения, в чём сильна женщина».[192]

В романе Анна Каренина за обедом у Облонских между Карениным, Песцовым и Кознышевым возник спор о классическом и реальном образовании. Эти споры продолжались в доме Облонских,— они и в действительности велись в ту пору. Каренин «перескочил на новую тему женского образования», в связи с тем, что «правительство открывает женские курсы и университеты». Проблема женского образования была одной из острейших проблем того времени. Тяга к знаниям, борьба за независимость захватила многих женщин, и прогрессивные круги общества стояли на их стороне. Не имея права на зачисление в университет, некоторые женщины поступали в заграничные университеты и в среде русской эмиграции приобщались к революционной деятельности. Это беспокоило русское правительство и, чтобы отвлечь женщин от иностранных университетов, оно стало разрешать публичные лекции по университетским программам, а в конце 1872 г. учредило акушерские курсы при Медико-хирургической академии в Петербурге и разрешило открыть первые Высшие женские курсы профессора В. И. Герье в Москве.

Другой литературовед, Кулешов, обращает внимание на мотив железной дороги и поездов. События разворачиваются со сцены приезда Анны в Москву и встречи Вронского на вокзале, на вокзале также и заканчиваются. Это символ, через который Толстой хотел показать, что всё движется, всё меняется. То, что старое,— уходит, Россия обновляется[193]. «Мне всё кажется, что время конца века сего близится и наступает новый; в связи с тем, что и мой век здесь кончается и наступает новый, всё хочется поторопить это наступление, сделать, по крайней мере, всё от меня зависящее для этого наступления. И всем нам, всем людям на земле только это и есть настоящее дело». (Письмо Л.Т. к Н. Н. Ге (отцу). 24 декабря 1893 г.)[194] Толстой был против всех технических нововведений, в том числе и железных дорог и поездов, но человечеству не избежать технического прогресса. Техника – в руках человека, если он духовно богат, о чём заботится религия, то и техника будет работать во благо других людей. То есть, потребна гармония разума с душой.

Своё тогдашнее мировоззрение Толстой вложил в уста Левина. Левин — это сам Лев Толстой. Ведь Левина он писал с себя, сам явился его прототипом. И, не довольствуясь множеством рассыпанных по страницам романа автобиографических подробностей, обозначает себя в фамилии персонажа: ЛЕВин. Толстой порою даже не утруждает себя изменением некоторых имен и географических названий. Например, имение Левина находится в Покровском — имение Берсов (родителей жены Толстого) находилось также в Покровском.

Константин Левин явился новым образом в русской и мировой литературе. Это образ не «маленького», не «лишнего» человека. По всему своему складу, содержанию мучающих его общечеловеческих вопросов, цельности натуры, свойственному ему стремлению претворять идею в действие, Левин — мыслитель-деятель. Он призван к страстной, энергичной общественной деятельности, он стремится к преобразованию жизни на основе деятельной любви, общего и личного счастья для всех людей. Левин — натура цельная, деятельная, кипучая. Он принимает только настоящее. Его цель в жизни — жить и делать, а не просто присутствовать при жизни. Герой страстно любит жизнь, а это означает для него страстно творить жизнь. Как утверждает Н. С. Козлов, Толстой постоянно подчеркивал активную, творческую, преобразующую роль человека. Изображая людей труда, писатель неоднократно отмечал, что именно они творят и создают жизнь. Герои его художественных произведений в большинстве случаев настойчивы и активны при разрешении возникающих перед ними проблем.[195] Толстой считал, что жизнь человека только тогда разумна, когда она понимается как исполнение долга, как стремление к идеалу. Он утверждал, что этот мир — вовсе не испытание на пути перехода в мир лучший, а один из вечных миров, который прекрасен и радостен и который мы не только можем, но и должны сделать прекраснее и радостнее для живущих с нами и для всех, кто будет жить в нём после нас. Совершенствование души есть единственная цель при жизни, ибо всякая другая цель, в виду смерти, бессмысленна. Он постулирует, что осознание своего единства со всем человечеством, вытекающее из признания единого Бога, даёт людям наивысшее личное и общественное благо. Мешают этому сознанию государственные, народные, сословные, религиозные и другие предрассудки. Восстанавливает это сознание истинная религия.[196] Для Толстого «Бог» – в человеке, и жить по-Божьи для него означает жить по правде, трудами своих рук, следовать своему разуму и своей совести. Но религия не до конца отвечала требованиям Левина.

Левин, как и Толстой, чувствует сердцем, его проницательная душа и разум не согласны с теми догматами, которыми обросло Христианство. Он стремится к улучшению жизни людей, которые его окружают, а вместе с тем — и жизни всех простых людей вообще. Как и Толстой, он не любит город и городской мир, полный зла и фальши. Левин — человек с искренней душой, его образ — новый для России. Это рождение нового человека, который не хочет продолжать жить согласно правилам и традициям. Левину не хватает того, что положено в основу всей человеческой жизни — Бога, но не такого, каким его представляли простому человеку, а как Разумного, Высшего, дающего любовь и понимание людям Существа.

Душ, подобных Левину, много. Но они не могут объединиться, пока существуют внешние преграды. В каждом народе есть свои Левины, Нехлюдовы, Каратаевы. Их сердца не обросли предрассудками, а души открыты новому. Толстому удалось вырваться из тёмного мира и своим талантом показать путь в жизни многим людям. Духовное послание Толстого направлено в сердце каждого человека, а знания, черпаемые нами из его произведений, учат нас мыслить самостоятельно, без подражания, и иметь собственное мнение. Особенно если это касается души и Бога.

Молодой, полный сил и энергии Константин Левин только начинает жить и пытается изменить в своём хозяйстве многие вещи. В душе он глубокий реформатор, который всем сердцем стремится блюсти нравственную и моральную чистоту. Но общество, которое его окружает, не позволяет ему жить по каким-то другим правилам. Общество, в котором любовные похождения восхваляются, а девственность осмеивается, разбойники получают высшие чины и награды, а множество добрых людей гибнет в заключении, люди молятся царю, а не Богу. Поэтому Левин предпочитает одиночество в деревне, где он чувствует свободу. В городе он вынужден играть какую-то роль, подчиняться неизвестно кем и когда вымышленным ритуалам и традициям. Многие городские женщины кажутся ему фальшивыми «как та крашеная француженка у конторки, с завитками,— это для меня гадины, и все падшие – такие же»,— говорит он Облонскому. «А Евангельская? — спрашивает его Облонский.— Ах, перестань! Изо всего Евангелия только и помнят эти слова»,— отвечает Левин[197]. Только Кити кажется ему чистой и невинной.

По своей натуре Левин моралист и идеалист. Он хочет слиться с народом, с простыми людьми, но он для них лишь «чудной барин», а для людей своего круга лишний, потому что не принимает условия их фальшивой игры, где «лучшие люди» пытаются обмануть друг друга, возвыситься перед другими, ценят внешнюю красоту и деньги, заняты тем, что ездят друг к другу, чтобы польстить, позлословить, решить свои личные проблемы. Левину такое «высшее общество» отвратительно. Он с лёгкой завистью смотрит на жизнь простых крестьян, занятых трудом, смеющихся весело и искренне. В ночь, когда он остаётся ночевать на поле, он передумывает свою жизнь.

Все что он передумал и перечувствовал, разделялось на три отдельные хода мысли. Один — это было отречение от своей старой жизни, от своих бесполезных знаний, от своего ни к чему не нужного образования. Это отречение доставляло ему наслажденье и было для него легко и просто. Другие мысли и представления касались той жизни, которою он желал жить теперь. Простоту, чистоту, законность этой жизни он ясно чувствовал и был убеждён, что он найдёт в ней то удовлетворение, успокоение и достоинство, отсутствие которых он так болезненно чувствовал. Но третий ряд мыслей вертелся на вопросе о том, как сделать этот переход от старой жизни к новой![198]

Никто не может дать ясного ответа на последний вопрос Левина. В душе он верил, что для этого нужно быть просто добрым и честным человеком, не причинять другим вреда и воспитывать в детях искренность. По его мнению, насильственное обучение чужому языку убивает в них это ощущение.

Нет, я не буду ломаться и говорить по-французски со своими детьми, надо только не портить, не уродовать детей, и они будут прелестны[199].

Левин чувствует несправедливость своего избытка по сравнению с бедностью народа, и разговор о коммунизме заставляет его задуматься. Он считал переделку экономических условий вздором, но решил про себя, что для того, чтобы чувствовать себя вполне правым, он, хотя прежде много работал и не роскошно жил, теперь будет ещё больше работать и ещё меньше будет позволять себе роскоши[200]. Он желает вырваться из порочного круга, но сомненья охватывают его со всех сторон. Усилия одного человека слишком незначительны, он уже заранее предчувствует утопичность своих идей и невозможность перехода к новой жизни. Христианское общество слишком далеко отошло от учения Христа, для образованных людей Христос стал лишь вымыслом, а необразованная масса не совсем точно понимала глубину христианства, некоторые даже не слышали про него. Простолюдины, да и не только, были полны суеверий, болезни лечили приговорами и заговорами, искупали свои грехи тем, что давали деньги духовенству, даже не вникая в суть слов Христа. Причиной этому была сплошная неграмотность, большинство людей того времени не умело ни читать, ни писать. Поэтому они покорно слушали то, что им внушали в церквях, покорно отдавали заработанные тяжёлым трудом деньги, покорно молились иконам, образам и кресту, как язычники — различным предметам. В этом было заключено всё их представление о Боге. Во время исповеди перед свадьбой, на вопрос священнослужителя, верит ли он во всё то, чему учит нас святая апостольская церковь, Левин, неприятным для себя голосом, отвечает, что сомневается во всём.

Стоя у первой обедни, Левин попытался освежить в себе юношеские воспоминания того сильного религиозного чувства, которое он пережил от шестнадцати до семнадцати лет. Но тотчас же убедился, что это для него совершенно невозможно. Он попытался смотреть на всё это, как на не имеющий значения пустой обычай. Левин находился в отношении к религии, как и большинство его современников, в самом неопределённом отношении. Во время говенья он испытывал чувство неловкости и стыда, делая то, чего он сам не понимает, и потому, как ему говорил внутренний голос, что-то лживое и нехорошее[201].

Для Левина, как для человека неверующего и вместе с тем уважающего верования других людей, присутствие и участие в церковных обрядах было очень тяжело. Он не верил в Бога, но и не верил в полную несправедливость всего этого. Где-то в глубине души он чувствовал, что должен верить, но не мог, разум противился суевериям и предрассудкам. Не мог слепо и покорно слушать и верить в то, что говорили священники. Там, в мире духовном, он искал Бога и ответы на свои вопросы. В мире людей всё было слишком запутанно и неясно. Россия не могла возродиться на основе того представления о христианстве, которому учили в православной, католической, протестантской и других церквях. Глубокие наслоения духовного наследия христианства сводили усилия людей к нулю. Многие вообще разочаровывались в религии и отходили от церкви, от духовной институции, которая уже к тому времени изжила себя и не была в состоянии вывести человечество на путь истинный, потому что сама запуталась, но не хотела признавать этого, фанатично веря в свою непогрешимость. Левин не принимает такую религию, он чувствует, что его обманывают. Но в то же время религия остаётся единственным средством улучшения жизни людей и духовного роста. Так что же делать, продолжать верить во все эти глупости? Где можно получить разумные ответы на мучающие нас религиозные вопросы? Левин — человек неординарный для общества того времени. Его сверстники заняты карьерой, службой, погоней за деньгами, игрой в карты и любовными приключениями, а он ведёт жизнь отшельническую, работает вместе с крестьянами, задумывается о смысле жизни. И уже не на словах, а на деле показывает суть христианства, которая заключается в наших ежедневных делах: не сердиться на ближнего, не обманывать, не злословить, помогать другим, быть милосердным, защищать слабых, быть искренним со всеми людьми, доброжелательным, и в более широком: стараться искоренить крайности богатства и бедности в мире, отказаться от войн и ненависти, жить с чистой совестью, трудиться во благо себе и другим. За все совершаемые грехи нас может судить только Бог — не потому ли Левин не соглашается участвовать в судебных делах земства? Толстой ясно понимает истинную суть Христианства. Поэтому роман начинается со слов «Мне отмщение, и Аз воздам»,— то есть, человек не вправе судить других и мстить им. Бахаулла так формулирует эту древнюю заповедь:

К гневающемуся на вас отнеситесь с кротостью; укоряющего вас воздержитесь укорять в ответ — предоставьте его самому себе и положитесь на Бога, всемогущего Отмстителя, Господа силы и справедливости.[202]

Левин – человек широкой души и доброго сердца. Он занят поисками путей, которые могут привести всё человечество к лучшему будущему.

Положение всего народа совершенно должно измениться. Вместо бедности — общее богатство, довольство, вместо вражды — согласие и связь интересов. Одним словом, революция бескровная, но величайшая революция, сначала в маленьком кругу нашего уезда, затем губернии, России, всего мира. Потому что мысль справедливая не может не быть плодотворна[203].

В этом отрывке также выражается одна из главных идей Толстого: непротивление насилию. Никакая революция не стоит человеческой жизни. Человечеству пора понять, что решать конфликты можно и нужно методом всеобщего совещания и дискуссий. Неужели история не научила нас мудрости? Войны лишь разрушают и приносят бедствия простым людям, отбрасывают человечество в прошлое, останавливают прогресс и развитие. Разве не жаль тех миллионов женщин, стариков и детей, которые невинно страдают? Мировые лидеры нынешнего дня, как и лидеры прошлого, мнят себя бессмертными богами, но разве их действия, направленные на разжигание конфликтов, останутся безнаказанными? Мало того, что они сами слепы, так они лишают способности мыслить самостоятельно миллионы других людей, посылают солдат на смерть и страдания. Разве солдаты не люди? Разве в ненависти суть человеческой жизни? Никогда одним злом не одолеть другое зло.

Неожиданно Левин в страшную для него минуту, во время родов Кити, начинает молиться. Он, неверующий, стал молиться, и в ту минуту, как он молился, верил. Осознание смерти близкого человека пробудило в нём страх Божий и веру. Еще раньше, став свидетелем смерти брата, Левин всё больше и больше задумывался о смысле жизни. Теперь эта мысль вновь пронзила его душу. «Каждая минута может стать для меня последней, так зачем я стараюсь накопить богатства, зачем я сержусь на людей, зачем я забочусь о будущем?»

Новое радостное чувство охватило Левина. При словах мужика о том, что Фоканыч живёт для души, по правде, по-божью, неясные, но значительные мысли толпою как будто вырвались откуда-то иззаперти и, все стремясь к одной цели, закружились в его голове, ослепляя его свои светом[204].

Да, надо жить для души, думает Левин. Моё тело и окружающий меня мир — лишь временное явление. Ничтожен человек, если смотреть на него из глубины космоса, с высоты и широты Бога. Левин в последних главах Анны Карениной высказывает своё мировоззрение, которое отражает философию Толстого. Не Анна Каренина является главной героиней романа. Из всех окружающих её людей, искренне Анну жалеет только Левин, даже несмотря на то, что её ненавидит Кити. Он понимает ту ситуацию, в которой находится Анна. Смерть Карениной для общества кажется наказанием за её поступок, но вправе ли мы осуждать человека и подталкивать его к самоубийству? Ведь мы — такие же грешные люди. Не суди и не судим будешь, говорил Христос.

Левин чувствует приближение чего-то нового, пока ещё непонятного для него ощущения. Ему кажется, что оно вот-вот, где-то рядом. Как слепой ищет света, так душа ищет божественных знаний. Душа с момента зачатия уже одарена божественными качествами, пишет Бахаулла. Левин знает, что ещё ребенком был добрым, а то, что его позже научили определять, что такое добро, а что такое зло, придало какую-то форму его знанию. В камне уже заложена скульптура, умелый мастер отсекает ненужные части, и перед нами предстаёт шедевр,— в то время как плохой мастер может только испортить материал. Души детей пластичны и мягки, они в руках родителей, окружающих их взрослых. Левин мечтает дать своим детям, кроме светского, также и нравственное воспитание. По его мнению, это основа для формирования характера ребенка, от этого зависит, каким он будет человеком. А Кити мечтает, чтобы их сын был похож только на отца.

Левин желает улучшить благосостояние всего человечества, поэтому он яростно защищает мир и простых людей, вынужденных по прихоти царя и глупой идеи патриотизма идти на войну против турков. Его брат утверждает, что это выражение воли народа. Но Левин не согласен. Необразованный, бедный народ в руках священников, которые действовали в угоду царю, был послушен, как ребёнок. Сказали священнику читать, он и читает. Сказали солдатам идти убивать, значит, так надо было царю-батющке, ему видней, говорили простые люди — и шли на смерть. Сказали платить подати, значит, государю-императору надобно. Сказали, чтобы собирать деньги непонятно на что, но для спасения души, значит, вздохнём и отдаём. И бедные люди во имя Бога и Царя покорно выполняли все приказания духовенства. Левин не хочет такого спасения. Его мысли слишком широки, чтобы верить в сказки священников, тем более, когда они благословляют людей на убийства. Он знает, что вера — в сердце человека, это глубоко интимное и личное чувство каждого. Никакие внешние силы не имеют права вторгаться туда и топтать ногами душу. «Я не хочу идти воевать и убивать людей, я хочу любить их, растить своих детей, обрабатывать землю, помогать другим, ведь в этом суть нашей жизни,— думает Левин,— а значит развивать в себе человеческие качества. Жизнь наша слишком коротка, а мы занимаемся глупостями. Жизнь даётся нам для того, чтобы мы чему-нибудь в ней научились, а главное, выполнили свою миссию». Бахаулла пишет, что цель жизни человека – найти истинное Божественное Откровение, которое предназначено для того этапа развития человечества, во времена которого этот человек родился, и следовать тому, что говорится в этом Откровении, развивать свою душу, то есть божественные качества в себе, распространять знания, полученные из этого Откровения, быть морально и нравственно чистым, ежедневно молиться. Мы думаем: зачем нам всё это? Ребёнок, который развивается в утробе матери, тоже не понимает, зачем ему ногти, волосы, руки, ноги, в которых он там не нуждается,— но ребенок рождается и видит, что в этом мире он не может обойтись без рук и ног, без них он бы страдал и оказался ущербным. Так и душа, которая освобождается после физической смерти, нуждается в добродетелях, то есть в божественных качествах. Отсутствие какого-либо из них подобно рождению ребенка без руки или ноги. Если человек при жизни не развивал в себе правдивость, доброту, искренность, любовь, то душа будет страдать и пребывать в состоянии ада, то есть, не будет получать Божественного света и тепла, поскольку неразвитая душа подобна камню, она равнодушна к солнечному свету, хотя лучи солнца падают равномерно на всю поверхность земли.

Заключение

В предлагаемой вам работе была сделана попытка проанализировать религиозное мировоззрение Льва Толстого и схожесть этого мировоззрения с религией бахаи. Принципы новой религии тесно переплетаются с творчеством писателя.

В основу своей философии Толстой положил Бога, сверхъестественное существо, Евангелие Христа — высшую духовную ценность, направляющую ход общественной жизни.

Обращаясь к литературному творчеству писателя, мы находим последовательный реализм в отображении действительности, изумительный по своей выразительности и правдивости. Перед нами проходят события и люди во всей их сложности и и противоречивости, эволюция социальных явлений и духовного мира, происходящих под влиянием чисто земных причин. В его произведениях, таких как В чем моя вера? Исследование по доктринальному богословию, Царю и его помощникам, Николай Палкин, Пора понять, Рабство нашего времени, Война и мир, Воскресение, он подвергает самой решительной критике религию, частную собственность, самодержавие:

«Не переставая слыша и читая о самых ужасных, бесчеловечных зверствах, совершаемых властями, то есть людьми, которых народ привык почитать как лучших людей,— большинство средних, особенно молодых, занятых своими личными делами людей, невольно, вместо того чтобы понять то, что люди, совершающие гадкие дела, недостойны почтения, делают обратное рассуждение: если почитаемые всеми люди, рассуждают они, делают кажущиеся нам гадкими дела, то, вероятно, дела эти не так гадки, как нам кажется. А о казнях, повешениях, убийствах, бомбах пишут и говорят теперь, как прежде говорили о погоде»[205].

Толстой резко осуждает правительство, в то время как Бахаулла призывает быть законопослушными и, не борясь насильственными методами, а сотрудничая с правительством, вместе работать над решением общечеловеческих проблем.

Ошибки, совершённые Львом Толстым, понятны. Он был всего лишь простым человеком. Даже имея столь проницательный ум, Толстой не мог предвидеть многих вещей. Поэтому в его жизни и возникали противоречия. В то время как Бахаулла — личность Божественная, а Его Писания предназначены не только для нас, но и для тысяч поколений в будущем. Если человечество прислушается к Его Голосу, то, несомненно, сделает большой шаг вперёд.

Толстой был совестью своего поколения, его выступления старались замолчать, а цензура не позволяла в полной мере ознакомиться с его произведениями. Реальность была для него словно клетка, которая, по мере разрастания его могучих мыслей, становилась для него всё теснее и теснее. Всё творчество Толстого посвящено исканию Бога, смысла жизни и истинной религии, облачению фальши окружающего мира. Ярко показана реальность тех времён в Анне Карениной, Воскресении, а его боль и сочувствие простым людям выражены в таких трактатах, как Исповедь, Не могу молчать, Обращение к китайцу.

Всё, о чём писал Толстой тогда, не потеряло свою актуальность и сейчас. Человечество погрязло в материализме, с одной стороны, а с другой — в религиозных суевериях. Спустя несколько десятков лет после смерти Толстого люди придумали атомную бомбу. А нацизм, расизм, глупый узкий патриотизм? Случай в Петербурге, произошедший несколько лет назад, отражает глубокую трагическую реальность наших времен. Несколько скинхедов, больших и могучих парней, убили двух выходивших из магазина девочек-цыганок 5 и 7 лет — бедно одетых, грязных. Со словами «вы паразиты, портите нашу Россию», один из неонацистов поднял младшую девочку и со всей силой швырнул её об стенку... затем другую.

Как прозорлив был Лев Толстой, предсказывая полный провал «великой революции», основанной на терроризме и насилии. Это ещё раз доказало, что человечество не изменить насильственным путем. Только словом. Но не просто словом — а словом Божественным, религией. Тем, что мы привыкли считать обманом и выдумкой, но в своей подлинной сути — чистой и, на самом деле, истинной. В руках людей эгоистичных, невежественных, нравственно уродливых религия предстала в таком искажённом образе, в котором большинство людей её и воспринимает сейчас. Но истину можно увидеть глазами души и услышать сердцем. Абдул-Баха пишет: «Когда явился Бахаулла, Он объявил, что распространение учения насилием никоим образом не может быть дозволено, даже в целях самозащиты. Он отверг закон меча и отменил предписание о «Джихаде» (Священной Войне). Лучше вам быть убитыми,— сказал Он,— чем убивать»[206]. Бахаи — патриоты планеты, что соответствует главному их принципу Единства Человечества. Они изучают Писания всех Пророков, так как истина заложена в каждой религии.

Единство религий как теоретическая проблема волновала религиоведов с самого момента появления этой дисциплины, хотя бы как задача общего определения религии. Задача практического осуществления единства религиозного сознания в Европе была поставлена в эпоху Просвещения, в основном в рамках масонского движения. С середины XIX века в прозрениях Рамакришны и размышлениях Толстого эта проблема перешла на новый уровень, который предваряет эпоху глобализма стремлением найти единство при сохранении многообразия культур и самого религиозного опыта. В постановке этой проблемы Толстой предваряет и сторонников «нового религиозного сознания», и Кена Уилбера, и Даниила Андреева, а в радикальности решения — и экуменистов, стремящихся подвести под крышу христианства всё религиозное богатство мира, и различных ориенталистских миссионеров, так или иначе подчиняющих христианство своим представлениям о религии. К тому же для Толстого единая мировая религия — это духовное, смысловое и ценностное ядро мировой цивилизации. Толстой вполне сознательно, как показывает текст «Пути жизни», ставит задачу единства всего человечества — любимое и часто употребляемое им слово. Мысль Толстого, повторимся, не останавливается на единой религии, но обращается к единству всех людей, приобретая размах поистине космический. Её, по-видимому, можно было бы без особой натяжки отнести к русскому космизму,— но речь не о классификации философских течений, а о том мирочувствовании, которое можно охарактеризовать как предварение современного холизма, где комплементарно соединяются буддистско-даосские черты с христианскими, принципы научного подхода — с религиозным, этические ценности — с эстетическими, и т.д. В этом плане Толстой — гений, сформировавшийся на просторах Евразии, что обусловило его поистине мировую отзывчивость и масштабность, жертвенность и способность принять мир другой цивилизации как равноценный, способность практически сотрудничать с другими народами, не загоняя их в резервации и не унижая их самобытности. Выражение психологии приязни и идеи всеединства — сквозная тема для Толстого. Так человек, который, как многим казалось, совершал «восемьдесят тысяч верст вокруг себя», на самом деле совершал этот вояж, не покидая Ясной Поляны, вокруг всего нашего мира со всеми населяющими его народами. И итог этого путешествия — мысль об их духовном и жизненном единстве и завет «искать то, что объединяет людей, а не разъединяет их». Человечество, по мысли писателя, пережило период государственного устроения социальной жизни и вступило в эпоху всечеловеческого общежития; государство как институт исчерпало себя и должно отмереть, а с ним — войны и насилие. И те религии, которые поддерживают данный институт, не могут не вызывать брезгливости, как учреждения, изменившие своему духовному призванию и посвятившие себя прямо противоположным целям — духовному закабалению человека[207]. Необходимо менять образ мышления людей. Нужно освободить разум от цепей предрассудков прошлого и по-новому посмотреть на мир. До тех пор, пока мы не поймём, что плывем в одной лодке, мы не придём к миру и согласию. Как сказал Бахаулла: «Земля — это сад, а народы и культуры — это цветы в саду. Каждый цветок прекрасен по-своему, имеет свои аромат, форму, цвет. Точно так же с народами. Но роза ничуть не прекраснее ромашки. Уникальность каждого из них очевидна. Так почему же в мире растений существует бóльшая гармония, чем в мире людей?»[208]

Толстому были интересны не какие-то отломы в виде Церквей и сект религий, а именно сам первоисточник. Бахаулла пишет, что первоисточники подобны совершенным зеркалам, отражающим сущность Бога в максимальной степени, доступной людскому восприятию.[209]

Если человек прочтёт хотя бы одно из произведений Толстого, он непременно начнёт задумываться. Но, к сожалению, больше встречаешь такие анекдотические случаи: «Приехала ко мне большая делегация. Начали они представляться мне, — вспоминает Толстой, — выходит одна барыня. Так вот она подходит и говорит: «Многоуважаемый Лев Николаевич, позвольте принести вам благодарность за те бессмертные произведения, которыми вы порадовали русскую литературу...» Я уже вижу по её глазам, что она ничего не читала моего. Я спрашиваю: «Что же вам особенно понравилось?» Молчит. Кто-то ей шепчет сзади: «Война и мир», «Детство и отрочество»... Она краснеет, растерянно бегает глазами, и, наконец, лепечет в совершенном смущении: «Ах да... Детство отрока... Военный мир... и другие...»[210]

Лев Толстой сумел найти, потому что искал: читал, думал, взвешивал, и таким образом ему удалось из кучи прогнивших семян выбрать чистые и несгнившие. Земные условия и преграды не дали Толстому возможность глубже и непосредственно самому заглянуть в источник Писаний бахаи, но он коснулся его и был потрясён его чистотой и глубиной. Ему пришлось бороться, по крупицам собирать зёрна правды и сеять их в собственных сочинениях, старательно орошая их целительными драгоценными каплями из этого чистого источника. Плохое дерево не даёт хороших плодов, а то, что ложно, всё равно быстро всплывает. Прошло всего 150 лет, и религия бахаи только-только начинает цвести. К сожалению, писателю не удалось дожить до тех времён, когда почти каждый человек без особого труда сможет напоить свою душу чистой и свежей водой, вкусив сочный и свежий плод, выросший из зёрен истины, которые когда-то посадил он сам и Великие Учителя Человечества. Бахаулла пишет, что истина, которую мудрецы прошлого искали годами, подаётся нам в эти дни как на ладони. Стоит только протянуть руку к книгам, в том числе и книгам бахаи.

Поразмысли о прошедшем. Сколь много людей

высокого и низкого звания во все времена

страстно ожидали пришествия Богоявлений,

предстающих в освящённых личностях Избранников

Божиих. Сколь часто уповали они на Его приход,

сколь прилежно молились они, дабы повеяло

дуновение Божественной милости и обетованная Красота

 выступила из-за скрывающей её завесы

и явила Себя всему миру. Но всякий раз, когда

открывались врата милосердия, когда облака Божественного

благоволения изливались дождём на человечество

и свет Незримого вставал над окоёмом небесной мощи,

все они отвергали Его и отвращались от лика Его — лика Самого Бога.

Дабы удостовериться в истинности сего, обратитесь к тому,

что засвидетельствовано во всякой Священной Книге.

Бахаулла

Chapter 11

Библиография

Л.Н. Толстой в воспоминаниях современников, в 2 т., Москва, 1978

В. Брюсов, На похоронах Л. Толстого, Избран. соч., Москва 1955

Александр Белавин, Мировая духовная культура, Изд-во «Нижегородская ярмарка», 1995

Н. А. Некрасов, Полн. собр. соч. и писем, т. 10, Москва, «Правда», 1952

С. Полтавцев, Философское мировоззрение Л.Н. Толстого, Харьков 1974,
Толстой и зарубежный мир, том 75, Москва 1965

Д.С. Мережковский, Революция и религия, «Больная Россия», 1910.

Бирюков. Л.Н. Толстой, Биография, Москва, 1913

Л. Толстой, Воскресение, Часть 1, главы 39, 40, 1899 г.

Н. К.Гудзий, Е. А.Маймин, Роман Л. Н. Толстого «Воскресение», Москва, Наука, 1964

Н.К. Гудзий. Л. Толстой, Москва 1949.

И. В. Базиленко, КРАТКИЙ ОЧЕРК ИСТОРИИ И ИДЕОЛОГИИ БАХАИЗМА (XIX — XX вв.), СПб., 1998

Отрывок из «Исповеди» (1879-82), Л.Н.Толстой

А.М. Аршаруни, Бабизм, исторический очерк, М.-Л. 1931;

М.С. Иванов, Бабидское восстание в Иране, М.-Л. 1939;

Ш.А. Тагиева, Аграрные отношения в Иране в конце XIX – начале XX в., Баку, 1967

А.И. Шифман, Лев Толстой и Восток, Москва 1971

А. Баязитов, Ислам и прогресс, СПб, 1898;

А. Крымский, История мусульманства, М. 1903, Д. Кульдиев, Магомет как пророк, СПб. 1881

В.В. Бартольд, Ислам, Пг. 1918, Н.А. Смирнов, Современный ислам, Москва 1930

Л. Толстой, Царство Божие внутри вас

В.Ф. Булгаков,  Л .Н.Толстой в последний год его жизни. Москва 1989

B. Ejchenbaum “Anna Karenina”, Tolstoj w oczach krytyki swiatowej, Warszawa 1975

В.Брюсов, На похоронах Л.Толстого, Избран. соч., том 2, Москва 55

А. М. Аршаруни, Бабизм и бахаизм, журн. «Безбожники», Москва 1931.

Большая Советская Энциклопедия; 2-е изд., т. 5, Москва 1950.

 Д. Л. Маковицкий, У Толстого: 1904-1910. Яснополянские записки: В 4 т. М.: Наука, 1979.

Л. Н. Толстой, Полное собрание сочинений (ПСС), т. 74, 78, 80

В.А. Вейкшан, Л.Н.Толстой о воспитании и обучении, Издательство академии педнаук РСФСР, Москва 1953

Э.Г.Бабаев, Из истории русского романа ХIХ века,

НС Козлов, Л. Толстой как мыслитель и гуманист, Москва 85

ВА Жданов, Последние книги Л.Толстого, Москва 71

Л. Толстой, Анна Каренина, Киев 1978

Л. Толстой, Хаджи Мурат, Москва 1978

Томас Клир, Мудрость Дзэн, сто историй пробуждения, СПб 2001

The Moral and Political Writings of Mahatma Gandhi, v. I

Литература Бахаи

Мoojan Momen, The Babi and Bahá'í Religions.

У. Хэтчер и Д. Мартин, Нэнси Аккерман, Грэм Хассел, Новая мировая религия, New York: Harper and Row, 1985

Уильям Сирз. Как Тать ночью.

Дж. Э. Эсслемонт, БАХАУЛЛА И НОВАЯ ЭРА

Luigi Stendardo, Leo Tolstoi and the Baha'i Faith, Англия, 1985

Шоги Эффенди, Настал День Обетованный, СПб., 1997

Internet ресурсы

www.linguadex.com/tolstoy — Последний день Льва Толстого, записки Черткова

www.tolstoy.ru

www.tula.net/tgpu/Tolstoy

www.bahai.ru – Официальная страница бахаи России

bahai-library.com — Библиотека литературы бахаи на многих языках.

www.ksu.ru/miku/ — Музей истории Казанского университета

http://az.lib.ru/t/tolstoj_lew_nikolaewich/ — произведения Толстого

www.bahai.org.pl – Официальная страница Бахаи Польши

http://www.bahai.de/bahaaeligo/rusa/bel-rusa.htm — Вера Бахаи и Эсперанто

www.bahai.az – Официальная страница бахаи Азербайджана

Приложение

Первые сведения о Вере Бахаи (а точнее, бабизма) на польском языке относятся к XIX веку. В журнале «Bluszcz»[211] (1871) и «Gazety Polskiej»[212] (1875) – появились статьи Александра Яблоновского (1829–1913) – этнографа, философа, историка. В 1890 и 1891 годах автор писал о Бабе и бабидах в Большой Иллюстрированной Энциклопедии[213].

Уже упомянутая нами Изабелла Гриневская была полькой по национальности и вся её творческая деятельность была посвящена новой религии. В Польше первой последовательницей Бахауллы была Лидия Заменгоф, которая приняла Веру в 1926 году, познакомившись с ней во время конференции эсперантистов[214]. Она перевела на польский язык книги «Бахаулла и Новая Эра», «Сокровенные слова», «Ответы на некоторые вопросы».

В последующий период эпохи социализма, когда всякая форма деятельности религий была запрещена, информация о бахаи скудна. Но известно, что первые польские бахаи проживали в семи городах и поддерживали контакты с Международным Офисом Бахаи. Эти сведения получены из дипломной работы Марты Майда[215], написанной в 2005 году[216], под названием «Wiara Bahá'í — antidotum dla wspolczesnosci?» (Вера Бахаи – противоядие для современности?) Марта Майда в заключении пишет, что религия бахаи — самая открытая и толерантная, а принципы, на которых она основана, могут изменить мир в лучшую сторону. Более чем 80 % опрошенных ею взрослых польских бахаи имеют высшее образование, а остальные — студенты.

27 января 1986 года бахаи участвовали в церемонии Молитвы о Мире, организованной по инициативе Папы Иоанна Павла II[217].

В 1991 году политические перемены дали возможность развивать Веру Бахаи с полной силой. В марте появилось первое Местное Духовное Собрание Варшавы. Позже деятельность бахаи проводилась уже в 9 польских городах. А год спустя Вера Бахаи получила официальную регистрацию (Nr 69). В 1992 году польское телевидение транслировало программу о Мировом Центре Бахаи в Хайфе (Израиль) под названием «Девятый Пророк», и польская пресса стала всё чаще уделять внимание бахаи. Посол Польши в Израиле доктор Ян Довгиалло официально посетил Мировой Центр Бахаи. В 1993 году польская община бахаи впервые представляла свою страну на выборах Всемирного Дома Справедливости на Международном Съезде Бахаи в Хайфе.

В 1998 году по инициативе польских женщин-бахаи была организована конференция «Женщины во имя мира» в Варшаве, куда были приглашены представительницы 10 различных верований.

В 2005 году Национальное Духовное Собрание Польши приобрело новый офис, двери которого открыты для всех ищущих истину людей[218]. Год назад польская община бахаи насчитывала около 500 человек.

Бахаи поддерживают дружескую связь с эсперантистами. Интересно, что после ознакомления с Верой Бахаи многие эсперантисты сами стали активными последователями Бахауллы.

Л.Н. Толстой.

Май 1908 г.[219]

Абдул-Баха, начало ХХ века[220]